Гавриил Левинзон - Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
Позвонил Мишенька и сказал, что может нам кое-что интересное показать. Мы с Маратом ушли. А человек в кроссовках остался с папой.
Но Мишенька нам ничего интересного не показал, просто ему хотелось, чтобы мы поскорее к нему пришли. Мы пытались поговорить о чем-нибудь, но без телефона у нас не вышло. Кончилось тем, что я сказал Мишеньке:
— А ну тебя к черту! — и ушел.
Я оставил их с Маратом скучать, а сам решил вернуться домой, позвонить Горбылевскому и рассказать, как два долдона скучают и ничего придумать не могут, хоть тресни.
Недалеко от нашего дома, напротив старинной церквушки, есть скверик на четыре скамейки. В этом скверике я увидел папу и Чувала: они сидели рядышком, ели мороженое и разговаривали. Они-то не скучали. Я почему-то не подошел к ним, а повел себя по-шпионски: стал наблюдать. Я постарался вспомнить, когда в последний раз вот так с папой разговаривал. Но ничего не вспоминалось. Получалось, что не было у нас таких разговоров. Чувал доел мороженое, достал из кармана коробку фломастеров (я сразу понял мои), вытащил один из них и стал рисовать.
Папа следил за его рукой, придвинулся к нему поближе — они сидели плечо в плечо. Как отец и сын. Мне все это ужасно не понравилось. Я пошел домой.
Дома я сразу же выдвинул ящик своего письменного стола: так и есть фломастеры исчезли. Правда, я ими никогда не пользовался — я попросил деда купить их, потому что у каждого человека среди прочих вещей должны быть и фломастеры. Но все равно я был возмущен и приготовил слова для разговора.
— Что это ты раздариваешь мои вещи? — спросил я папу, как только он появился. — Другие отцы думают, прежде чем подарить кому-нибудь хотя бы пуговку своего сына!
Я упрекнул папу, что он вообще мало обо мне думает и недостаточно мне внимания уделяет, — а дети сами собой не воспитываются.
— Ты не ленись, — закончил я, — а фломастеры мне купи другие.
— Ты ими не пользовался, — сказал папа.
— Мало ли что, мне хотелось, чтоб они у меня были.
Терпеть не могу, когда у меня чего-то нет. Папе этого не понять. Он сел в кресло и стал размышлять над «ситуацией». Когда «ситуация» возникает, он всегда садится и обдумывает. Иной раз он такое открывает в «ситуации», что только диву даешься.
— Давай завтра сходим в кино, — сказал я. — Как отец с сыном. Понял?
У меня уже все было обдумано: купим мороженого, посидим перед сеансом на скамейке, что возле кинотеатра «Мир»; тут я прижмусь к нему плечом, и мы поговорим, как отец с сыном, — всякому завидно станет.
Папа обдумал «ситуацию» и сказал:
— Этот мальчик лучший среди вас. Глубокий, тонкий человек. И он талантлив.
— Пусть себе талантлив, — сказал я, — у меня от этого голова не закружится! Если хочешь знать, это малоавторитетная личность, совсем беспомощный.
Вот тут выяснилось, что папа все-таки открыл кое-что в «ситуации».
— Ты приревновал, — сказал он. — Как это глупо! Человек нуждается, чтоб к нему проявили интерес, чтоб одобрили, признали. Неужели не понятно? Он вас просил об этом, а вы не видели!
И пошли тонкости. Я не особенно вникал. Мама как-то сказала, что папины тонкости требуют специальных средств обнаружения. Я не ношу с собой специального прибора. Нет у меня его. Он договорился до невероятного сказал, что на Чувале печать сиротства и душевной огорченности. Наверно, отец ушел или еще что-нибудь стряслось — он, видите ли, сразу это заметил, потому что сам через это прошел. Я знал, что у Чувала есть отец, но лучше было об этом помалкивать: зачем родного отца дурачком выставлять?
Папа расстроился и стал смешным. Я подумал: «У тебя у самого душевная огорченность». Опять с ним это случилось. Он огорчается из-за всего: из-за того, что есть мерзавцы, которые матерятся на улицах, из-за того, что люди толкаются в очереди, отпихивают друг друга, готовы ходить по головам, только бы купить одежку, которая считается модной. Одно время он ко всем приставал с разговором о воспитателе в интернате, который орал на детей и раздавал подзатыльники, когда никого из взрослых поблизости не было. Люди его выслушивали и отвечали: «Бывает». Конечно, бывает. Всякое бывает. Нужно это знать заранее. Нельзя же каждый раз расстраиваться. Он спросил:
— Ты понял, что я говорил?
Я ответил:
— Ага. Тонкости.
— Не понял, — сказал он. — Ты от меня ускользаешь. Иногда мне кажется, что я тебя потерял.
— Да вот он я! Чувствуешь? — Я прижался к нему, спрятал лицо и улыбнулся смешному слову «ускользаешь».
В кино мы решили идти в тот же день, а не завтра. У папы был такой вид, как будто он пережил большое потрясение. Он купил в киоске три сигареты. Две из них он тут же выбросил в урну, а одну закурил. Наверно, он одну сигарету купить постеснялся: о продавцах думает.
Мы купили мороженое и посидели с полчаса на скамейке плечо в плечо, разговаривая об интересном. Все было как полагается. И все же мне казалось, что у Чувала с папой это вышло лучше. Наверно, если бы Чувал был папиным сыном, они бы дружили, все бы у них получалось само собой и Чувалу не надо было бы заранее придумывать.
Я стал хуже относиться к Чувалу. Я решил, что на следующий год отделаюсь от него, а к себе за парту посажу кого-нибудь другого, хотя бы Марата Васильева. А Чувал тянулся ко мне: показывал мне свои рисунки теперь он все время кошек рисовал и передавал по рядам, — протягивал мне половинки своих завтраков, от которых у людей ноги шелушатся. Я этих завтраков стал бояться, как девчонки мышей. Но скоро он заметил мою холодность, приуныл и — простодушный человек! — даже не старался этого скрыть. Как-то я достал из портфеля свой завтрак и заметил, что Чувал смотрит на меня с возмущением. Не мог он понять, почему я ни разу не поделился с ним, — он же со мной делится. А я прошел мимо него той самой походкой, которая появилась у меня, когда бабушка повязала мне красный бант на шею, задел его плечом, но даже не взглянул на малоавторитетного человека. Вот тогда он и сказал мне вслед:
— Дербервиль!
Я повернулся, чтоб наказать его за дерзость, но вдруг заметил, что улыбаюсь. Чувал мне тоже улыбался — горько, насмешливо и с вызовом. Я сам удивился тому, что проделал дальше: я похлопал Чувала по плечу, и мне подумалось: «Дербервиль решил не наказывать беднягу». Потом я подошел к нашему обжоре Михалевичу и отдал ему свой завтрак.
— На-ка съешь, — сказал я, — а то ты сегодня что-то бледный.
Дербервиль — остроумный человек. В тот день я все время делал и говорил неожиданное для себя. На следующей переменке я сказал Свете Подлубной:
— Ну-ка, моя дорогая, посторонись. Иначе я рискую наступить тебе на подол.
Света съездила меня по затылку.
— Проходи, мой дорогой, — сказала она. — И не вздумай еще раз меня так назвать.
Дербервиль привык к выходкам этой экстравагантной женщины.
Домой он решил возвращаться пешком, благо над Лондоном светило солнышко. Когда Дербервиль проходил то ли мимо Тауэра, то ли мимо Букингемского дворца, вдовствующая королева улыбнулась ему из окошка Дербервиль поклонился ей, приподняв цилиндр. Дома Дербервиль сел в свое любимое кресло и закурил свою любимую трубку, которую он собственноручно выстрогал из вишневого корня. Дербервиль не признавал сигар, предпочитая им крепкий матросский табак. Он вообще был человеком с причудами и часто повергал в изумление своих именитых друзей.
Я стал читать английские книги, но книга о Дербервиле мне почему-то до сих пор не попалась. Можно было бы спросить у Чувала, что это за книга, но мне не хотелось: Дербервиль игнорировал этого человека.
Зато папа взял шефство над Чувалом: вспомнилось ему, наверно, что он был когда-то учителем. Чувал стал к нам звонить, и, если я подходил к телефону, он говорил:
— Здравствуй, Быстроглазый! Позови, пожалуйста, своего папу.
Теперь он на меня смотрел каким-то новым взглядом. Я разобрался в этом взгляде: твой папа замечательный человек, не то что ты. «Ладно», подумал я, и однажды, когда Чувал позвонил, я сказал:
— Подожди немного, мальчик, папа принимает ванну.
А папы дома не было. Я большой специалист по телефонным розыгрышам. Пусть-ка постоит с трубкой в руке. Воображает, что разбирается в моем папе лучше меня. Никогда он не поймет, что папа просто смешной, наивный человек. И неудачник.
О том, как я чуть было не попал в прескверную историю, но, к счастью, вовремя спохватился и дал себе обет быть благоразумным. В этой главе вы узнаете о том, как я обзавелся живой мечтой, и получите первый, очень ценный совет
По дороге в школу, на узкой плывущей вниз улице, я останавливаюсь у сетчатой ограды, за которой запущенный сад с лопухами, кустами смородины и бузины и одноэтажный кирпичный дом — таинственное место. Хочется узнать новенькое о людях, которые здесь живут. Их трое: дед в очках, невиданных, допотопных, как будто специально для него сделанных, чтоб подходили к его бородке, трости и брюкам, которые ветер треплет вовсю, потому что они широченные; второй житель этого дома — женщина, молодая, но не очень-то красивая, она всегда ходит быстро и улыбается чему-то, наверно, о дочке своей вспоминает; с дочкой ее я знаком хорошо: она застенчивая; если скажет что-нибудь, то обязательно покраснеет и взглянет на тебя, чтоб проверить, понравилось ли тебе то, что она сказала.
