Яков Сегель - Как я помог авиации
А внизу, на земле, в это время происходило вот что (это уже потом рассказывали мои родители). Папа как ни в чём не бывало подошёл к зрителям, которые стояли задрав головы вверх, и как ни в чём не бывало стал рядом с мамой.
— Какая всё-таки прелесть этот аэроплан! — воскликнула мама.
— Да, — согласился папа.
— Как он плавно летит! — сказала мама. — Просто плывёт по воздуху!
— Да, — опять сказал папа и почему-то вздохнул.
Тут мама только на одну секундочку оторвала глаза от аэроплана и посмотрела вниз, туда, где возле папиного колена должен был стоять я.
— А где наш сын? — улыбнулась мама. Она подумала, что я прячусь за папой. — Где же он?
— Там, — сказал папа как можно спокойнее.
— Где? — Мама ещё ничего не поняла, но улыбаться уже перестала.
— Там, — как можно спокойнее повторил папа и показал на небо.
— Не пугай меня, пожалуйста, — попросила мама. — Серьёзно, где он?
— Летает.
Хотя папа очень волновался, он постарался сказать «летает» так, как будто это было «гуляет», совсем спокойно.
Теперь папа и мама волновались вместе.
— По-моему, — сказала мама, — этот аэроплан летает слишком быстро.
— Так только кажется, — успокоил её папа. — По-моему, он летает нормально.
— Не знаю, — сказала мама, — но, по-моему, ему уже пора спускаться.
Тут аэроплан, как будто услышал маму, пошёл на снижение и скоро сел невдалеке.
Наверное, ни мама, ни папа ещё никогда в своей жизни не бегали так быстро.
Пилот даже не успел спрыгнуть на землю, а мои мама и папа уже вытащили меня из аэроплана.
Они меня тискали, целовали, вертели, осматривали, как будто не видели уже целый год.
Они так крепко вцепились в меня, что от них невозможно было вырваться, и тогда я закричал что было сил:
— Минуточку!!!
Услышав это, мама и папа даже застыли от удивления, а я спокойно снял кожаный шлем с очками, отдал их пилоту и сказал:
— Большое спасибо за полёт.
— Это тебе спасибо, — сказал пилот. — Моему аэроплану как раз не хватало такого смелого мальчика килограммов около двадцати. Давай твою руку, ты очень помог нашей авиации. Спасибо!
Как я был мамой
Однажды, когда я был уже вполне большой и учился в первом классе, у меня заболел живот.
Дежурный учитель очень удивился, почему это вдруг я перестал носиться как пуля, а сел прямо на пол посредине школьного коридора и сижу.
— А ну-ка поднимайся сейчас же! — сказал он.
Я попробовал.
— Ой! — вскрикнул я и стал белый как мел.
Тут учитель тоже стал белый как мел и остановил двух мальчиков из второго класса — Юлика и Валерика. Оба они носили очки, на переменах не бегали как угорелые, не кричали, а спокойно прогуливались и беседовали о разном.
— А ну-ка, хлопцы, помогите солдату! — сказал учитель, и они втроём потащили меня к школьному врачу.
Мне очень понравилось, что учитель назвал меня солдатом, и я тут же придумал про себя, что ранен в бою с врагами.
— Возможно, это аппендицит, — сказал доктор и вызвал по телефону «скорую помощь».
Когда меня понесли на носилках вниз, вся школа сбежалась смотреть.
Ну я, конечно, тут же придумал, что все они — и ученики и учителя — прибежали проводить меня, своего защитника.
Только нянечка из школьного гардероба не знала, в чём дело, и, когда меня проносили мимо неё, проворчала:
— Допрыгался один, доигрался!..
Наша «скорая помощь» летела по городу как ветер, и все другие машины уступали ей дорогу, а она пронзительно гудела: «Дорогу! Дорогу!!! Я спасаю раненого гер-р-р-о-я-я-я!!!» — и пролетала на красные светофоры.
Доктор в больнице пощупал мой живот и сказал:
— Аппендицит. Надо оперировать.
Меня тут же раздели, помыли в ванне и, чистого, в больничной пижаме, привезли на каталке в большую белую комнату — палату.
Я огляделся. В палате, кроме моей, стояло ещё три кровати, покрашенные в белый цвет. На этих кроватях лежали разные мальчики.
В углу у дверей лежал Серёжа.
Ему уже исполнилось целых десять лет, и он учился в четвёртом классе. Серёже пять дней тому назад сделали операцию — вырезали его аппендикс, и он выздоравливал — бродил целыми днями по палатам с шахматами под мышкой и искал, с кем бы поиграть.
Он уже обыграл всех ребят, у которых ещё не вырезали аппендикс, всех, у которых его уже вырезали, и теперь ему очень хотелось сразиться с главным доктором, но у того никогда не было ни одной свободной минутки, он всё время вырезал у ребят аппендиксы.
Аппендикс — это такой совершенно ненужный отросток у одной из кишок. Если он не болит, то его и не надо трогать, а уж если заболит, то лучше его удалить, а то он может доставить человеку много неприятностей.
В углу у окна лежал другой мальчик — Вова. Этому Вове было всего два года, ему тоже уже три дня, как удалили аппендикс. Теперь он должен был немножко полежать спокойно, но он всё время вертелся на своей кроватке и громко смеялся, такой уж у него был весёлый характер.
Доктор позволил Вовиной маме сидеть рядом со своим сыном, потому что Вова был ещё маленький, а его мама жила в этом же городе, недалеко от больницы, и ещё потому, что никто, кроме этой мамы, не мог успокоить этого весёлого Вову.
Мама кормила Вову, умывала его и старалась, чтобы он не слишком шалил.
А ещё в нашей палате в другом углу, у другого окна, лежал другой мальчик — Саша. Ему через два дня тоже должны были вырезать аппендикс. А мне через четыре.
Саше, как и Вове, было всего два года, но возле него не сидела его мама, потому что она жила далеко от нашего города, в колхозе, и там у неё ещё была Сашина сестричка, совсем маленькая.
Саша очень скучал без мамы, ведь ему было всего два года. Он тихонечко плакал и звал:
— Мама-а-а… ма-а-а-ма-а-а…
Тогда однажды я решил подойти к нему.
— Ну, здравствуй, орёл! — весело сказал я, как мне обычно по утрам говорил мой папа.
— Да, — сказал Саша и перестал на секундочку плакать. Слово «здравствуй» он ещё не умел говорить.
— Хочешь? — спросил я и протянул ему конфетку.
— Дай, — сказал Саша, съел конфету и приготовился опять плакать, но я быстренько протянул ему вторую конфету.
Он съел и её, я — третью, он и третью съел и совсем забыл, что хотел плакать. Тогда я ему сделал из бумаги голубя, который замечательно летал; потом тоже из бумаги сделал такую птицу, которая могла махать крыльями, если её дёргали за хвост; потом, когда Саша оторвал птице хвост, я его научил пускать солнечный зайчик, и он пускал его, пока не зашло солнце.
Но тут принесли ужин, и нянечка попросила меня:
— Помоги нам, пожалуйста, покормить маленького.
И я стал Сашу кормить.
Я смотрел, как Вовина мама кормит Вову, и делал точно так же: она набирала неполную ложечку, и я набирал неполную ложечку; Вовина мама ждала, пока её Вова прожуёт всё до конца, и я ждал, пока мой Саша всё прожуёт; Вовина мама вытирала рот своему сыну, а я вытирал Саше.
Потом я перестелил своему Саше постель, уложил его поудобнее, а потом… потом Вовина мама тихонечко запела своему сыну колыбельную песню, а я не мог, потому что все детские колыбельные песни уже забыл.
Но тут я вспомнил одну песню, которую больше всего любил мой папа. Правда, она совсем не была колыбельной, а даже наоборот:
Наш паровоз вперёд лети,
В коммуне — остановка!
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка!
Конечно, эту песню надо было петь громко-громко, но я пел её тихонечко, поэтому она получилась совсем как колыбельная, и Саша уснул.
На другое утро, когда к мальчику Вове пришла его мама, Саше, наверное, очень захотелось, чтобы и рядом с ним сидела его мама.
Он потянул меня за руку и вдруг сказал:
— Мама…
Я немножко удивился, ведь я всё-таки был мальчик, но с той минуты он меня по-другому и не называл: «мама» и «мама».
«Мама, дай! Мама, на! Мама, иди…»
Теперь, когда он только начинал хныкать, я говорил:
— Саша, не плачь, мама здесь!
И он тут же успокаивался.
Назавтра Саше сделали операцию. Когда его привезли в нашу палату, он ещё спал, это ему дали такое специальное сонное лекарство — наркоз.
А когда он наконец проснулся, первым, кого он увидел перед собой, был я.
— Мама! — обрадовался он и улыбнулся.
Весь день я ухаживал за ним, выдавливал ему в стакан апельсин и поил соком, умывал, показывал разные фокусы и книжки с картинками, следил, чтобы он не слишком кувыркался в своей кроватке, а он всё время называл меня мамой и совсем не скучал со мной.
А ещё на другой день сделали операцию и мне. Как её делали, я, конечно, не помню, потому что мне тоже дали наркоз и я спал.
