Сильвана Гандольфи - Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира
— Бабушка ты рисовала? Ты закончила картину с ангелом в огне?
Все что угодно, лишь бы отвлечь ее от пудинга, оскверненного мамиными руками.
Бабушка Эя насыпала в чайник две ложки чая, осторожно налила кипяток, потом повернулась, не глядя на меня, чтобы поставить на стол две чашки. Молча поставила чайник и блюдо с печеньем, отодвинула стул, чтобы я могла сесть, выключила радио и наконец облокотилась обеими руками на стол, как бы ища у него поддержки. Потом бабушка уставилась на пластиковую коробку. Я не ждала, что она сядет: бабушка никогда этого не делала и практически всю свою жизнь провела на ногах. Но тут я чуть было не предложила ей сесть: она выглядела очень усталой.
— Ты должна попросить свою маму рассказать, почему я не принимаю от нее подарков. Почему мы не ходим друг к другу в гости. Я не хочу настраивать тебя против матери.
Она по-прежнему избегала моих глаз.
— Она должна первая рассказать тебе. Ты уже взрослая, Элиза. У тебя своя голова на плечах.
Наконец-то на губах ее мелькнула слабая улыбка, и она снова посмотрела на меня:
— Кто знает наизусть Шекспира, может все в жизни понять.
Я нехотя кивнула, не проронив ни слова. Мне уже не так хотелось раскрыть их секрет. Бабушка заулыбалась еще шире:
— Пей чай. Знаешь, Валентина снова приходила.
Валентина — это розовая зайчиха, которая время от времени появлялась на лужайке перед домом. Бабушка Эя говорила, что она каждый раз оставляет для меня подарочек. Я никогда ее не видела, но подарочки были настоящими: деревянная шкатулка, ручка со старинным пером, крошечная мышка из синего стекла. Надо было только выкопать их из-под разбитой лодки.
Покончив с печеньем, я на глазах у бабушки съела весь пудинг. У меня не хватало духа отнести его обратно домой. Потом мы вышли на улицу, и я, заправив ночную рубашку в джинсы, принялась искать клад. Я откопала закрученную ракушку, пальцем счистила с нее землю: она оказалась целехонька, внутри бледно-розовая, такая изысканная.
Вернувшись на кухню, я до блеска отмыла ракушку, выпустила ночную рубашку поверх джинсов, взяла цветы и велела бабушке отойти в угол:
— Ты за короля и говоришь: «Как поживаете, мое дитя?»
— Как поживаете, мое дитя?
— спросила бабушка басом. [1]
— Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник…
— в одной руке я сжимала цветы, а другой, с ракушкой, размахивала из стороны в сторону, — Господи… Господи…
— Господи, мы знаем, кто мы такие, но не знаем, чем можем стать,
— подсказал мне король.
Я повторила эту фразу с выражением и проскочила целый кусок.
— Вот розмарин, это для воспоминания,
— я принялась декламировать в раковину, держа ее перед собой, как микрофон. Еще один кусок.
— А вот троицын цвет, это для дум.
Вот укроп для вас и голубки…
Я воодушевленно продолжала, ракушка металась вверх-вниз, потому что мне приходилось разбрасывать по полу бабушкины цветы. Я была Офелией — душевнобольной.
— И он не вернется к нам?
И он не вернется к нам?
Нет, его уже нет,
— начала напевать я, чуть не плача.
А потом бросилась в объятия бабушки, хотя Офелия так не делала.
Бабушка Эя зааплодировала.
— Просто великолепно! Ты станешь великой актрисой, Элиза, — глаза у нее сверкали. — В молодости из меня тоже получалась неплохая Офелия. Я всегда питала слабость к этому персонажу, но ты вложила в него нечто большее, говорю тебе как человек, который кое-что в этом смыслит. Поцелуй меня еще раз. А теперь не хочешь ли послушать свою старую бабушку?
Я охотно согласилась. Бабушка Эя схватила чайник и прижала его к груди, изображая, что это череп Йорика. Так начался монолог Гамлета. Я слушала с открытым ртом.
Глава третья
Вернувшись домой, я прямиком направилась в свою комнату, чтобы избавиться от живота до маминого возвращения с работы. Пусть лучше не знает, что я выходила на улицу в ночной рубашке.
Мама не переваривала чудачества. Любые чудачества. Если я сочиняла что-нибудь смешное, она пристально смотрела на меня с озабоченной полуулыбкой. А если придуривалась, например, строя забавные рожи перед зеркалом, мама хмурилась и молча окидывала меня испытывающим взглядом. При этом она делала вид, что хлопочет по дому, но, судя по ее механическим и рассеянным движениям, мама по-прежнему наблюдала за мной. Тогда я поскорее переставала гримасничать.
Я знала, почему мама такая невеселая: женщины, которые рано вдовеют, всегда грустные. Когда умер папа, мне был год. В доме повсюду были развешаны его фотографии, поэтому он казался слишком большим. Возникало чувство, будто эти старые темные портреты поглощают цвета мебели, стен, наших лиц. Будто мы с мамой две безмолвные рыбы, плавающие в аквариуме.
Я не спеша переоделась. Мамин киоск закрывался в полвосьмого, так что до ее возвращения домой еще оставалось время. Я всегда смутно догадывалась о существовании какой-то семейной тайны — скелет в шкафу, как пишут в романах, — и начала выдумывать историю о незаконных детях и секретных сговорах. Кто-то запретил бабушке видеться со своей дочерью, потому что… Потому что иначе… Что иначе? Конец никак не придумывался. Вспомнились вопросы, которыми меня засыпала мама, когда я возвращалась от бабушки. У бабушки достаточно тепло? Она не забывает выключить плиту? Как она была одета? Она ест? Что она ест? У нее усталый вид?
До сих пор я всегда старалась отвечать как можно более развернуто. Когда темнеет, бабушка зажигает свечи, ведь электричества в доме нет. Это из экономии, хоть бабушка и покупает дорогие свечи из пчелиного воска. В доме очень чисто — хоть с полу ешь. Бабушка всегда ходит в белом, потому что это самый чистый цвет на земле. У нее потрясающий огород: на нем растет все что хочешь.
Мама внимательно меня слушала, ловя каждое мое слово. Но о полотнах в ангаре, которые бабушка Эя недавно закончила, я маме не рассказывала. Я имею в виду не те картинки, которые она время от времени малюет для туристов. Нет. А те настоящие полотна, которые бабушка пишет для себя и не собирается продавать. Опиши я их, мама непременно бы встревожилась: было в них что-то чрезмерное.
В тот вечер мама, накрыв на стол, начала обычные расспросы.
— Как бабушка? Она не забыла получить пенсию?
Начинается!
— Бабушка прекрасно себя чувствует! — взорвалась я. — У нее пока не отшибло память!
— Слава богу. — Неуверенная улыбка. — Было бы досадно, если…
— Она может отлично позаботиться о себе сама. Получше нас с тобой. Ей никто не нужен.
Я слышала собственный агрессивный тон, как будто это говорил кто-то другой.
— А что? Она на что-то жаловалась? — Мама продолжала мешать ложкой суп в тарелке. Прядь волос падала ей на глаза, но она и не пыталась убрать ее.
Сейчас я прямо видела этот СЕКРЕТ: огромный мутный пузырь, повисший в воздухе между нами. Он застилал глаза, мешая нам с мамой взглянуть друг на друга. Я открыла рот, чтобы извергнуть поток острых, как иглы, слов. Хотелось как можно скорее лопнуть этот пузырь.
— Мама, почему ты не навестишь бабушку, если так хочешь знать, как она поживает? Почему ты никогда к ней не ходишь? Она же не на Северном полюсе живет, — сказала я тихо.
Мама перестала мешать суп. Она удивилась, расстроилась, смутилась или еще не знаю что. В общем, я решила, что своими иглами пронзила не пузырь-секрет, а собственную мать, прямо в сердце. Я отвела глаза.
— Она тебе рассказала.
Это не был вопрос.
— Бабушка все тебе рассказала, да?
Я услышала, как дрогнул ее голос. Это было невыносимо. Я смотрела, как она ищет сигареты, спички, прикуривает, лихорадочно затягивается.
— Нет, мама. Бабушка Эя сказала, что ты должна мне все рассказать. Она не захотела есть пудинг, потому что… Потому что…
— Потому что решила, что его приготовила я? — прошептала мама, не вынимая сигареты изо рта.
— Да.
Мама заплакала. Молча, не навзрыд. Слезы катились медленно, а не брызгали фонтаном, как у меня.
Я встала и зарылась маме в колени. Обняла ее. Она быстро успокоилась и крепко прижала меня к себе. Потом отодвинула стул, чтобы я могла устроиться у нее на руках, как в детстве. Правда, в детстве плакала я, а мама успокаивала.
— Мне уже десять. У меня своя голова на плечах. Я все могу понять.
— Я знаю, — она прижалась ко мне. — Дело в том…
Она начала меня качать, еле-еле покачивать.
— Я должна была давно тебе все рассказать.
— Сделай это сейчас. Ну пожалуйста.
Я отогнала рукой дым.
Мама глубоко вздохнула — как ныряльщик, который готовится к прыжку.
