Геннадий Михасенко - Неугомонные бездельники
— Свою показывай! — окрысился Юрка, морщинисто собирая губы в щепоть и злюче блестя глазами.
— Моя целая.
— Могу разбить по блату, — и Юрка ехидно ощерился.
— Петрушка какая-то получается, — вздохнул я. — Дальше так нельзя. Надо что-то делать.
— Я ей сделаю!..
— Дело не в одной Анечке, — сказал я. — Тут — вообще… Надо всех вверх тормашками! И чтоб изнутри, а не тяп-ляп.
— Как это — изнутри? — сердито спросил Юрка.
— Как. Почем я знаю.
— А это вот как: Анечка тебя проглотит, а ты там у нее воюй, — пояснил Борька.
— А тебя, губастый философ, не спрашивают и не шипи, — огрызнулся Юрка. — Может, тебя заглотят…
Борька тряхнул головой и вдруг весело спросил:
— А кто может свою ногу на шею закинуть?
— На твою? — осклабился Юрка. — Подставляй.
— На свою, конечно.
— А ты?
— Не пробовал. Это я только что придумал. Ну ка, Борька скинул правую сандалию, ухватился за пятку и щиколотку, дернул, опрокинулся на спину и так остался лежать.
От крыши поднимался какой-то железный угар. Ржавые подтеки лишаями выступали на листах. Я стянул рубаху с майкой, раскинул их и улегся навзничь. Солнечные лучи мигом прошили меня насквозь и, как электроды, приварили к крыше… Сейчас бы горсть снега! Или сосульку бы!.. Какие у нас на прачечной вырастают зимой сосульки! Метра по два! Время от времени их срубают, чтобы не ломался шифер, а мы вывозим их на санках в огороды, где они и торчат до весны, как статуи с острова Пасхи. Да-а, зимой хорошо! Зимой весь двор наш!..
Вокруг было тихо-тихо. Мне даже показалось, что дремота сковала весь мир: заводы не работают, турбины стоят, не летают спутники, и все люди где-то полеживают, вздыхая… Но проурчал над нами самолет, сипло свистнул на путях маневровщик, а по дороге разозленно пронесся МАЗ, точно нарочно напоминая, что мир-таки не дремлет, жизнь кипит вокруг, и только мы киснем вот тут от безделья…
— Конечно, здесь они, суслики, загорают, — раздался знакомый говорок, медленный и картавый.
Я сел. По ветке крался Славка, мой лучший друг, а в развилке тополя сидел еще один мой лучший друг Генка-баянист.
— Привет! — крикнул я. — Что, музыкант, доремикаешь?
— Фасолякаю, — бодро ответил Генка.
Он еще ни разу не ступал на крышу — боялся. Сколько мы его ни уговаривали, ни дразнили — бесполезно. Однажды, правда, допекли, но все еще каемся — он сорвался. Спасибо, за ветку ухватился, повис и — ну икать. Мы испугались, кричим, чтобы подтягивался, а он молчит и только — ик да ик, потом — бух, но ничего, даже пятки не отбил. С тех пор — ша! Трусоват был Генка во всех наших делах, но и то молодец, что хоть вообще не отставал.
— Юрк! — окликнул он. — Тебя там зовут.
— Ну, вот, началось, — сказал я. — Поддевай вторые штаны.
— Кто зовет? — недовольно спросил Юрка из-под локтя. — Скажи, нету.
— Я так и сказал. Я сказал, не знаю, а они говорят: найди. Это те твои друзья.
Юрка подскочил так, точно его пырнули чем-то сквозь крышу, и стал живо одеваться, бормоча:
— А, черт, забыл… из-за этой поварихи, чтоб ей… Где они?
— Там, у ворот.
— А, черт!.. Мы же сегодня на рыбалку с ночевкой идем. А еще надо червей, удочки, жратву… Я ее придушу… Славка, скорей давай дорогу, а то!..
Славка, толстяк и увалень, переступал осторожно, как слепой, придерживаясь за верхний сук. Ветка под ним опасно пригибалась, норовя соскользнуть с карниза. Да-а, скоро ему — прощай, крыша, будет с Генкой куковать.
— Ух, братцы! — перевел дыхание Славка, сделав последний шаг и грузно садясь. — Путь свободен. Жми к своим дорогушам.
— Ты, Славчина-мужичина, повежливей с моими друзьями, а то передам. Они шуток не любят.
— Передай-передай.
— Не бойся, я так. Ну, приглашаю завтра на уху!
Бобкин подмигнул нам, юркнул на ветку и ловко, как бурундук, проскользнул по ней он всегда спешил к своим новым приятелям. Откуда и как они взялись я не знал, но только вот уже с месяц они нет-нет да и появлялись у ворот, и он, бросая все, летел к ним сломя голову. Я чувствовал при этом какую-то досаду, но она быстро улетучивалась. Черт с ними, с приятелями, лишь бы Юрка оставался своим парнем.
Славка спросил, что это внизу за шум, а драки нет. Я ответил, что драка была, и описал всю сцену.
— Зря это вы, — заметил с тополя Генка.
— Ты там помалкивай, зряшник… Пока ты пиликал на баяно, нас поварешками лупцевали, — злость на Анечку уже рассосалась, но злость вообще шевельнулась опять. — Потому нас и лупцуют, что мы кислятину разводим: зря, не надо, а вдруг… За горло их надо взять! — И я поймал в воздухе чью-то воображаемую шею.
Генка поперхнулся, как будто это я его схватил за горло, Славка принялся обкусывать и без того до мяса обгрызенные ногти, а Борька усмехнулся и спросил:
— Это как, снаружи?.. Ты же изнутри хотел.
— Все равно, лишь бы с пользой.
— Для начала предлагаю написать мелом у Анечки на двери: «Вас завтра зарежут!» — сказал Борька. — Хорошо?
— Хорошо, только ее этим не испугаешь, — заметил я. И она сразу поймет, чей это фокус.
— Хоть что сделай — поймут. Тут не делаешь — понимают.
— Это вы зря, — опять не вытерпел Генка. — Давайте я вас лучше на баяне научу играть.
Я вдруг вспомнил о девчачьем концерте и только гмыкнул, не зная, говорить о нем или нет. Сказал. Пацаны глянули на меня и тут же отвели глаза.
— Свой концерт мы уже дали, — заметил Борька. — Зрители кричат и прыгают до сих пор. Хорошо, хоть артисты высоко, а то бы давно разнесли их в клочья от восторга… Так что теперь очередь девчонок выступать.
— А я бы согласился, — сказал Генка.
— Ну, и валяй! — вздохнул Борька и отчужденно улегся на спину, выставив ребра, как ксилофон.
— А что, нельзя? — тревожно спросил Генка, завозившись в развилке. — Нельзя, Вовк?
— Почему?.. Играй, если хочешь, — ответил я и глянул на Славку — что скажет он.
Но Славка молчал, задумчиво шевеля своими полными, как гороховые стручки, губами. Он был молчун, наш Славенций, и ему это шло, потому что, когда он говорил, у него зубы стучали, не как, понятно, пишущая машинка, но постукивали. Конечно, мы могли бы выступить: Борька — с фокусами, Славка — с какой-нибудь гирей, Юрка — со свистом полухудожественным, я бы, в самом деле, прошелся на руках, если это кому интересно, но… Борька, пожалуй, прав — свой концерт мы дали, он еще даже не кончился и неизвестно вообще, чем кончится, так что, девочки, простите-извините…
ГИБЕЛЬ АНЕЧКИНОГО ОГОРОДА
Спал я в ту ночь плохо. И уснул не сразу, и потом в голову лезла разная белиберда: будто все куда-то уезжают на поезде, а я опоздал, на ходу зацепился за последний вагон и не в силах подтянуться, а внизу будто не рельсы и шпалы, а пустота, и я вот-вот туда сорвусь… Кошмар!
Обычно к девяти часам, когда мама с папой уходили на работу, я высыпался, и хоть, закрывшись на крючок, снова падал в кровать, но уже просто понежиться и почитать. А тут чувствую — трясут за плечо, а понять не могу: или это будят меня, или от поручней вагона отдирают. В ужасе я резко вывернулся и — шмяк! — на пол. Приехал.
Отец, в майке и трусах, только что умывшись, вытирался полотенцем и насмешливо глядел на меня. Я ему радостно и подслеповато улыбнулся и — прыг! — в постель.
— Нет-нет, дружок, ничего не выйдет, вставай, не будешь загуливаться. Как мы договорились?.. Максимум — до одиннадцати. А ты?.. А ну, давай!
— Пап, заприте меня, а ключ в форточку бросьте, — забормотал я, сладко зарываясь в подушку.
— Все-все, завтра доспишь. Слышишь? — пристрожился отец. — Живо умывайся, и пошли. На собрание.
— На какое собрание?
— На дворовое. Во дворе — чрезвычайное происшествие. Управдом всех собирает.
Я сел. Неужели из-за вчерашнего, из-за крыши?
— Какое происшествие?
— Чрезвычайное!.. Где ты был вчера до полдвенадцатого? — спросил вдруг отец, складывая полотенце вдвое, точно собираясь пороть меня, чего давно не было.
Последние крохи сна улетучились.
— У дяди Феди. Со Славкой, — тревожно ответил я, но отец продолжал вопросительно смотреть на меня. — Мы кино по телику смотрели… про индейцев.
— А после?
— Домой.
— Сразу?
— Сразу. Да что случилось? — воскликнул я наконец, не в шутку взвинченный.
Отец расправил полотенце, перекинул через шею и сказал:
— У Жемякиных уничтожен огород.
Я присвистнул. Отец, не спускавший с меня глаз, добавил:
— Управдом говорит, что даже картошка повыдергана… И самое главное — подозревают вас.
— Нас?.. Ничего себе!
— Вот тебе и ничего… Живо собирайся.
Я натянул штаны, выскочил в кухню и наткнулся на острый мамин взгляд.
— Надеюсь, ты тут ни при чем? — спросила она, наливая воду в электрический самовар.
— Конечно, мам, — невозмутимо ответил я, лихорадочно соображая, кто же мог это сделать. — Тут, мам, никто ни при чем. Тут какая-то петрушка. С Анечкой вечно петрушки!
