Илга Понорницкая - Эй, Рыбка!
Маленькие грядки щедро политы. Все как всегда. И на одной в черной земле я вижу черных телескопов. Еще не высохших, только чуть-чуть подсохших на воздухе. Все как один — с широко раскрытыми ртами. Как будто они пытались звать на помощь.
— Это все равно, как если нас бросить в огонь, — говорит Ирка. — Кому-то захотелось, чтобы им было больно… Но только почему?
— А между прочим, с утра в микрорайоне нет воды, — припоминает Бобров. — Мамка с утра стирать хотела — и говорит: ан нетуть…
— Они черпали воду в резервуаре, — соображает Ирка. — А когда им стало далеко доставать, они взяли аквариум…
Дальше, наверно, я перестала соображать. Была минута, когда не было ничего. Не было меня, и не было друзей, стоявших рядом. Не было моих родных, ждавших меня дома с ужином. Были мои рыбки, телескопы, умершие в жирной, все время удобряемой земле. Я помню, что сидела под стеллажом, вцепившись в железную подпорку. Две пары ног с грязными коленками переступали рядом. Ирка с Бобровым не знали, что делать. Их коленки были на уровне моего лица. Не думая, что это стыдно, я громко плакала, кричала, грозила кому-то и снова плакала, понимая, что ничего не смогу сделать…
А когда у меня уже не оставалось сил, чтоб плакать, Ирка вдруг сказала:
— Давайте им за это раскидаем семена!
— Ура! — тут же закричал наш верный Бобров и первая пригоршня семян взлетела к потолку.
— Салют!
Ирка берет целую газету, заваленную семенами, и кружится с ней, оставляя в воздухе красивый след.
Как просто! Сколько дней, сколько уроков нас приводили сюда. Мы чинно проходили друг за другом по дорожкам между стеллажей. Останавливались там, где было место. И каждый из нас должен был что-то делать с неизвестными ростками или семенами… Вот с этими! И еще! С этими тоже! С такими же, как вот эти! Сейчас они разлетятся по бетонному полу, и по земле, по маленьким грядкам — вдруг что и прорастет! Без всякой системы. Так им! Они убили наших рыбок. Из-за этих ненавистных семян.
— Мы сеятели! — кричит Ирка.
— Ура! Мы сеятели! — вторим ей мы с Бобровым.
В моих руках оказывается голубой пакетик с нерусской надписью. Он лежал здесь же, на краю газеты. Чье-то задание на завтра. Внутри там тоже семена. Что может быть еще? По голубому полю нарисованы какие-то цветы. Из-за цветов они убили рыбок. Как ненавижу я цветы!
Пытаюсь разорвать пакет. Бумага не поддается. Да это не бумага, а фольга — и я со злостью швыряю пакет в резервуар. Пускай утонет. Там далеко есть вода. Там сколько угодно воды. Они могли бы привязать к ведру веревку и черпать воду дальше. Но они взяли аквариум!
В Иркиных руках оказывается целый ворох цветных пакетиков. Где она их взяла? Всем им теперь место на дне резервуара. И они тонут в черной жиже.
— Замочим семена! Пусть прорастают! — кричит Бобров.
На углу у школы, прежде чем разбежаться по домам, мы даем друг другу страшную клятву. Мы обещаем никогда больше не работать в школьной теплице. Клятву предлагает, конечно, Ирка. Я спрашиваю:
— А как же не работать? Они поставят неуд за поведение.
— И что? — говорит Сашка. — Испугалась?
— Родители, — говорю я.
Ирка, не понимая, смотрит:
— Ты что, за них? Которые разлили наш аквариум? Ты не клянешься с нами?
— Ну почему, клянусь…
Проходит еще один день. Наутро меня будит телефонный звонок. Родители торопятся на работу — мама говорит, что у нее в это время все расписано по минутам. И по секундам. Тени для век, например, она наносит ровно за восемнадцать секунд. И это — оба глаза!
— Кто там еще? — спрашивает она и все же берет трубку.
А могла бы ведь и не брать. Пускай бы себе звонили.
Я слышу ее голос:
— Из школы? Да. Да. Что вы говорите? Ах, нет, нет… Я знаю. Да. Поведение у нее. Да. Да. Нет, этого просто не может быть! Что? Вы так думаете? Ой! Нет, я не против…
И мама зовет меня.
Я холодею.
На проводе — учитель русского Григорий Деевич. А попросту — Кирпич. Почему он, а не ботаничка — проносится в моей голове, и я не сразу могу понять, о чем он говорит.
Оказывается, он хочет, чтобы я поехала в лагерь «Березка». На два дня. Там будет летняя олимпиада по русскому языку. После олимпиады нас поведут в поход. Или купаться.
— Возьми с собой купальник, — говорит учитель. — Может быть, там будут еще и спортивные соревнования. Мне жаль, что я сам только что узнал об этой олимпиаде. Я был в отгулах…
Мама тут же садится писать заявление об отгуле своему начальнику. Ей надо собирать меня в лагерь. Папа придет на завод и отдаст маминому начальнику ее заявление.
Кирпич сказал — мне тоже дадут отгулы. Участников олимпиады освободят от летней практики. Ведь мы же защищаем честь нашей школы — так он сказал.
Папа торопит маму, чтобы скорей писала. А то он опоздает на работу. Опаздывать на завод — это не то, что в школу. Тебе заплатят меньше денег. А денег и так вечно не хватает. Но маме не терпится пересказать ему, что ей сказал Кирпич.
— Я спрашиваю у него: мол, почему наша-то — на олимпиаду. Оценки не ахти… А он мне говорит, мол, сам только что узнал. В каникулы трудно найти кого-то в городе, а надо собрать детей. Но это даже не главное, он мне сказал. Ты знаешь, что он мне сказал еще? Вот ваша дочка, говорит, она удивительный ребенок. Так и сказал. Мы с вами, говорит, ее еще не знаем. Мы не раскрыли еще все ее способности… Конечно, на уроках поведение — сам знаешь. Учитель говорит, она — прямо Бобров какой-то в юбке…
— Есть у них, видать, такой хулиган — Бобров, — вставляет отец.
— Ну вот, — перебивает его мама, — учитель говорит: мол, дочка у вас — это, конечно, Бобров в юбке, но зато у нее — врожденная грамотность. Представляешь? Правила ни одного не знает, на уроках не слушает, а диктант у нее возьмешь на проверку, или еще сочинение — так хоть шестерку ставь. Если бы не почерк, конечно. И на уроках иной раз так отвечает — заслушаешься…
«Это я?» — думаю я, слушая ее.
— Ты представляешь, что он мне сказал! — по новой начинает мама рассказывать отцу и тут же кидается теребить меня:
— Просто не знаю, доча, гордиться мне тобой или стыдиться за тебя!
Тут папа вспоминает, что надо занять денег у соседей, пока они тоже не убежали на завод. Такой порядок. Хочешь показать, какой у тебя ребенок умный — сначала заплати денежки. Без них не обойдется ни одна олимпиада. Это называется «родительский целевой взнос».
Мама собирает мои вещи. Я с тоской думаю, что Ирка с Бобровым будут ждать меня, а, не дождавшись, сами пойдут «к свиньям» или «к психам»…
Одна надежда — что учитель не найдет в городе других ребят и ему придется признать, что Ирка и Бобров тоже удивительные дети… И если они с ним согласятся…
Но ничего подобного…
Из нашего класса попали только я и Генка Минаев.
Генка — хороший ученик. Что ему остается еще? Только зубрить уроки. Минаевым плохо быть. И мной, получается, быть плохо. Ладно, не видят Ирка с Бобровым. Они стали бы надо мной смеяться.
Кирпич ведет нас на автовокзал.
Я иду по улице с двумя высоченными мужчинами. Кто поверит, что один из них — мой одноклассник?
Позади нас идут девчонки из «Б»-класса. Сразу четыре. В их классе у Кирпича улов побольше.
Я чувствую лопатками недобрые взгляды. С «бэшками» мы не дружим. Мы их не любим, они нас, а меня их староста, Наташа Ярцева, не любит больше всех. Только увидит — сразу же сузит глаза и скривит губки. Как сейчас.
— А, дурочка! И ты здесь? — нисколько не стесняясь Кирпича.
Когда-то, в прошлом году, я сделала одну глупость.
То есть я спросила у Наташки одну вещь.
В сентябре у нас был общий кросс. Вместе с «бэшками».
После каникул я заметила, что многие девчонки изменились. Впереди у них теперь как будто что-то было. Или кто-то был. Когда Наташка бежала или прыгала, там, под футболкой у нее, как будто тоже прыгал, бился, мечтая вырваться наружу, какой-нибудь зверек.
Я знала, что это — новая часть тела, которая вырастает со временем у всех у всех, кому досталось родиться девочкой.
Дома, когда никого нет, сняв платье, я подолгу рассматривала свою плоскую грудь, маленькие светлые соски — такие же, как всегда. Неужто у меня — вот здесь и здесь — вырастут новые части моего тела? Продолжение меня… Как мне будет с ними? Могут ли они болеть? Не больно ли, когда они, как у Наташки, бьются, скачут, когда бежишь?
И главное, что меня занимало — можно ли ими шевелить? Ведь если это — продолжение меня, то, наверно, можно. Разве у меня есть какая-нибудь часть тела, которой я не могла бы шевелить?
Но взрослые женщины всегда прячут под одеждой эти части тела. Если их кто-нибудь увидит — будет стыдно. И это не казалось мне странным до тех пор, пока такие же части тела не стали появляться у моих сверстниц. Зато теперь я наблюдала за своими повзрослевшими соученицами, и меня просто распирало от любопытства.
