Серафима Полоцкая - Роль, заметная на экране
Я заглянула в коридор носовой части парохода, где размещались работники киногруппы. Там было пустынно, только за дверями кают приглушенно звучали голоса.
Зато на верхней палубе теперь было полно народа. Многие, собравшись группами, оживленно разговаривали, другие, опершись на поручни, смотрели, как невдалеке от парохода со смехом и криками плескались в реке купальщики. На меня никто не взглянул. Немного постояв, я спустилась в боцманскую каюту.
Такой одинокой я оказалась впервые, хотя росла сиротой.
Мой отец, тяжело раненный в последние дни войны, боролся несколько лет за свою жизнь, но так и не смог выздороветь. Я родилась через неделю после его смерти. А девяти лет я потеряла маму.
Мне кажется, что мама и отвезла меня в хореографическое училище, предчувствуя недоброе: она все время болела. Я с детства была плясунья, все школьные педагоги советовали везти меня на экзамены в балетную школу. Так я и оказалась в интернате училища, где жили все ученики, приехавшие из других городов.
Конечно, я ревела, когда мама сказала, что уедет домой без меня. Она и сама плакала, но утешала скорой встречей на каникулах, гладила мою только что остриженную голову и говорила, что я стала похожа на ежика. Мы прощались в медпункте, так как маме сделалось плохо, и старушка в белом халате успокаивала нас обеих.
Когда меня уводили из медпункта, мама старалась улыбаться:
— Ах, керпе, керпе!
Это единственное башкирское слово, которое я теперь помню. «Керпе» — «ежик».
В училище было столько нового, что я скоро совсем перестала плакать. Писем я не получала, но фельдшерица из медпункта, которую все мы, малыши, звали бабушкой, рассказывала, что мама больна, писать не может, но радуется моим успехам в балете. Бабушка из медпункта тоже называла меня керпе, хотя после посещения зоопарка в нашем классе объявили, что я похожа на длинноногого, длинношеего верблюжонка.
Перед зимними каникулами бабушка привела меня в кабинет директора.
— Раечка, — мягко сказала наша всегда строгая начальница. — Не хочешь ли ты эти каникулы провести с Ольгой Михайловной? Маме твоей немного хуже. Домой ехать тебе нельзя.
— Погостишь у меня? — спросила бабушка и, встретившись со мной взглядом, торопливо отвела свои добрые серые глаза.
Тут я все поняла и закричала:
— Нет, нет, неправда! — будто этот протест мог что-нибудь изменить…
Бабушка, обнимая меня, приговаривала:
— Ах, керпе, керпе!
Этот день я запомнила на всю жизнь.
Разжалобив себя такими воспоминаниями, я подошла к окну. Теплый ветер приносил с противоположного берега незнакомые запахи цветов и трав. Шум леса сливался с невнятным журчанием воды, плескавшейся под моим окном. На реке стало уже совсем темно, хотя вода кое-где еще светлела, отражая небо. Длинный самосплавный плот долго канителился на повороте. При свете костра черные фигуры делали на нем какие-то непонятные движения, будто плясали. Потом плот, круто завернув, попал в черную тень берега, и только красный огонь костра светился яркой точкой, пока не исчез за поворотом…
Слабый крик птицы скользнул над рекой. На мелкой ряби посредине заплясали блики, и яркая луна выплыла из-за облаков.
Я уже улыбалась. В таком красивом месте, в такой великолепный вечер унывать было совершенно невозможно…
Наверное, все живые существа тянутся к семье. Даже громадный голошеий орел в зоопарке (я видела это сама) собирал хищным клювом палки и щепочки, пытаясь устроить на полу подобие гнезда, хотя был одинок в своей клетке. Видно, таков извечный закон природы… Но я ведь была не совсем без семьи…
С первых дней в училище у меня появилась подруга — Вера Коняшина, маленькая, старательно тянущаяся в струнку девочка по прозвищу Коняша. Все эти годы она была мне близка, как родная, и до сих пор она такой же мой верный друг. И со всеми в нашем классе я дружила… И в интернате меня любили…
А в медпункте я всегда находила родного человека и бывала с бабушкой столько, сколько хочется каждой маленькой девочке быть около своих родителей. Это не было попыткой обмануть себя, как делал орел в клетке зоопарка! Нет! Я знала, что бабушка полюбила меня так же, как и я ее! Когда мои одноклассницы подросли, они стали называть ее, как и старшие, Ольгой Михайловной, а для меня она осталась бабушкой. Все праздники и каникулы я проводила дома у бабушки. И мое самое нарядное платье, повешенное на стене боцманской каюты, подарила к выпускному балу она. И все мои любимые книги, которые я захватила сюда, чтобы на досуге перечитать, подобраны ею…
Бабушка теперь пенсионерка, и в училище, где проработала сорок лет, она только дорогая гостья. Ну а я, конечно, постоянная гостья бабушки, родной человек в ее семье. Анна Николаевна Александрова — единственная дочь бабушки, и в детстве я называла ее тетя Аня. Она часто шутила:
— Искандарова — это по-русски Александрова. Выходит, и фамилия у нас одинаковая. Значит, ты, Раенька, действительно моя родная племянница…
Словом, здесь, на пароходе, я совсем не одна… И трудной роли бояться нечего — мы с Коняшей привыкли в училище заниматься больше других… Хотя и другие тоже занимались немало. Такая уж у нас школа — кто не умеет работать, не может стать балериной.
Вадим тогда, в Москве, деликатно выпытывал, много ли у меня поклонников в училище. Это было очень смешно. Ребята из нашего класса думали лишь о том, как бы не уронить меня на пол во время танца. Я даже улыбалась-то им только по приказанию педагога… До улыбок ли при такой работе!.. Но, хотя я очень смеялась над вопросом Вадима, мне было лестно, и я не рассказала об отношениях с партнерами в школе. А он сказал: «Вы чудесная!..»
Да, день, о котором я столько мечтала, прошел совсем не так. Ну и что же? Мне предстоит исполнять замечательную роль! И здесь тетя Аня и Вадим… Я было хотела посмотреть в зеркало: похожи ли все-таки мои глаза на стеклянные, но решила, что изменить их все равно нельзя, и спокойно улеглась на ужасно жесткую койку боцмана.
* * *Первой на пароходе поднималась ассистент Лена. Ее босоножки на резиновой подошве делали шаги неслышными, и сразу раздавался осторожный стук в дальнюю дверь и негромкое:
— Валя, Вася, уже шесть… Вставайте.
Она будила кинооператоров. Задержавшись у их двери, она через несколько секунд повторяла уже сердито:
— Вставайте, я вам не нянька, будить больше не буду! Валя, Вася! Ну вставайте же!..
Я слышу этот разговор уже неделю и знаю, что сейчас голос Лены послышится на корме около помещения, где живут артистки кордебалета:
— Девочки, вы встаете? Ведь я же вам свой будильник отдала! Больше будить не буду, я вам не нянька! — И после паузы добавляет: — Девочки! Вы же опять позавтракать не успеете! Вставайте!
Это тоже повторяется ежедневно. Потом Лена обязательно ахнет или охнет и засмеется:
— Здравствуйте, Евгений Данилович! Извините, я спросонья, в таком виде…
— Доброе утро, Ленуша! — раздается на нижней палубе глуховатый голос нашего режиссера.
Иногда он шутливо добавляет что-нибудь насчет железок, на которые по утрам накручены Ленины светлые волосы, иногда озабоченно о чем-нибудь спрашивает.
После этого на гулкой нижней палубе раздается множество шагов — все торопятся. Из камбуза доносится звон кастрюль.
Тут поднимаюсь и я. Река приветствует меня в окно то легким туманом, то сверканием солнечных бликов.
Потом все уезжают. На верхней палубе пустеет, и я, опершись на поручни, делаю упражнения, как повторяю это ежедневно вот уже девять лет. Я привыкла заниматься вместе с другими, но остальные артистки делают свой обязательный ежедневный урок — экзерсис — в лесу перед съемкой. Им не до меня. Я не обижаюсь. Делаю все старательно, но взгляд невольно блуждает вокруг: небо, лес, речка прекрасны. А сверху на меня сыплются хлопья сажи из трубы нашего «Батыра». Так как пароход стоит, то сажу не всю относит ветром. Кое-что остается и на долю палубы, но это не мешает мне дышать полной грудью и наслаждаться работой.
Однажды мне даже приснилось, что, сделав пируэт[1] на палубе, я прыгаю и лечу над рекой. Потом, слегка коснувшись ногой воды, я снова лечу. А голос моей учительницы, как всегда, восклицает: «На всю стопу опустись перед прыжком! Перенеси корпус вперед одновременно с ногой!.. Так, молодец! Но где душа?.. Душу, душу не забудь!.. Легче!.. Ажурнее! Хорошо!.. Хорошо!.. Хорошо!..» А я опять прыгаю и кружусь над водой, ликуя от счастья за свои успехи.
В действительности же никаких успехов у меня не было, и после занятий на палубе я целый день слонялась без дела. Снимали эпизоды, в которых я не участвовала. Лодырничала и мужская половина кордебалета. Пока не снимали «черных воинов», они превратились в «черных рыболовов», невероятно загорев от постоянного сидения с удочками на солнцепеке.
