Жаклин Уилсон - Плохие девчонки
— Нет, не уходи. Не надо сестру. У меня ничего не болит, разве что самую капельку. Мама, я разбила очки, представляешь? Прости меня.
Но мама совсем не расстроилась из-за очков, хотя они и стоили больших денег.
— Мы склеим их суперклеем, — сказала она. — Если бы можно было склеить твою руку! Уверена, она сломана.
Но рука оказалась не сломана. Сильное растяжение, вот и все. Мне замотали кисть и сделали поддерживающую повязку.
— Ну вот, готово, — сказала сестра, аккуратно завязывая бинт. — Постарайся больше не прыгать под машины, Мэнди.
Я вежливо улыбнулась, но мама гневно взглянула на медсестру.
— Она не прыгала, ее загнали, — сказала она.
Сестра, занятая бинтом, не слушала ее. Она улыбнулась, будто мама пошутила в ответ.
— Ничего смешного! — воскликнула мама. — Все очень серьезно. Девочка могла погибнуть!
— Мам! — шикнула я.
Ни разу еще не слышала, чтобы мама так злилась. Она никогда не грубила людям.
Мама обняла меня за плечи, помогая встать. Ее руки тряслись.
— Идем, Мэнди, — велела она и потащила меня вон из палаты и по коридору. Мои тапочки скрипели по натертому полу.
Напротив больницы была автобусная остановка, но мама взяла такси. Я ездила в такси всего раз или два, но сейчас у меня не было сил гордо озирать окрестности, представляя себя богатой и роскошной дамой.
— Боевая девчушка, а? — сказал водитель такси. — Ох уж эти дети! Когда наши двое были в ее возрасте, каждый день приходили в синяках и шишках. Нас все врачи знали.
— Когда я приехала туда, моя девочка сидела в палате совсем одна, — гневно сказала мама.
— Мам, все в порядке. Сестра вышла всего на минуту, — произнесла я.
— И они даже не предложили оставить ее на ночь. А вдруг у нее сотрясение? — гнула мама свое.
— Но врач меня осмотрела и даже посветила в глаза, — заступилась я.
— Как только приедем домой, я вызову доктора Мэнсфилда. Посмотрим, что он скажет. — Мама меня едва слушала.
Как только мы вошли в дом, она уложила меня в постель, хоть я и твердила, что чувствую себя хорошо. Ей пришлось помочь мне раздеться, потому что я не могла двигать забинтованной рукой.
Она принесла мне ужин на черном подносе, разрисованном оранжево-алыми маками, как всегда, когда я болела. Оранжевый желток яйца, оранжевые мандарины, морковный пирог с оранжевыми прожилками, оранжевый апельсиновый сок.
Я нашла под подушкой орангутаншу Оливию. Я собираю обезьянок. У меня их уже двадцать две. Есть довольно старые, доставшиеся мне от мамы. Есть огромная горилла, почти с меня ростом, — папа подарил мне ее на Рождество. Но больше всех я люблю Оливию. Она маленькая, с ладошку, мягкая, пушистая и оранжевая.
Я усадила ее рядом с собой и стала угощать оранжевым чаем. Затем покачала ее в повязке.
— Не дурачься, Мэнди, — сказала мама. — Повязка для того, чтобы твоя рука отдыхала. Побереги ее. — Она села на краешек кровати и нахмурилась. — А теперь, дорогая, расскажи мне, как все произошло.
Мое сердце забилось под рубашкой. Я крепко сжала Оливию левой рукой. Опустила глаза, глядя на пустое блюдце на оранжево-черном подносе.
— Мам, я уже все рассказала. Я выбежала на дорогу. Прямо под автобус. Прости меня, я знаю, нужно было сначала посмотреть по сторонам. Я больше не буду, честное слово. Только не сердись.
— Я не сержусь на тебя, Мэнди, — ответила мама. — Скажи мне только, что заставило тебя выскочить на дорогу.
Нас прервал звонок в дверь. Доктор Мэнсфилд приехал к нам сразу после вечерней операции. Вначале он светился добродушием, похвалил Оливию и прочих обезьянок, осмотрел мою повязку и сказал, что мама справилась не хуже настоящего врача.
— Это не мама, это медсестра в больнице, — поправила я.
Тогда доктор Мэнсфилд нахмурился и начал выговаривать маме, что не стоило его звать, раз меня уже осмотрели в больнице.
Когда они начали спорить, у меня внутри все сжалось. Я потихоньку зарывалась все глубже и глубже в одеяло, мечтая скрыться под ним с головой, прижать к себе обезьянок и затихнуть. Даже когда доктор Мэнсфилд ушел, я не спешила вылезать, потому что знала: мама начнет расспрашивать меня, и что я ей отвечу?.. Я несколько раз зевнула и притворилась, что меня клонит в сон.
Мама всегда считала дневной сон полезным, но тут она стала щупать мой лоб и спрашивать, не болит ли у меня голова. Оказывается, при сотрясении мозга все время хочется спать. Я даже испугалась, потому что голова у меня и правда разболелась не на шутку. Мама тоже перепугалась и принялась успокаивать меня, говоря, что все будет хорошо.
Подъехала машина. Папа вернулся с работы. Он бросился наверх, едва услышав встревоженный мамин голос. В строгом костюме в полоску папа сам на себя не похож. Придя домой, он первым делом принимает душ, переодевается в блузу и старые мешковатые брюки — и будто надевает вместе с ними привычное домашнее лицо. Узнав, что со мной приключилось, он позабыл про душ и сел рядом со мной на кровать, слушая мамин рассказ. Вначале она говорила спокойно, потом ее голос начал срываться и дрожать, а когда она вспомнила, как вернулась от зубного и встретила на пороге женщину, рассказавшую ей, что Мэнди попала под машину, не выдержала и разрыдалась.
— Не плачь, мамочка! — У меня самой на глаза навернулись слезы. — Прости меня. Я не пострадала, голова у меня почти не болит, и рука скоро заживет. Только не плачь, пожалуйста.
Папа обнял нас обеих, и мы понемногу успокоились. Мама, слегка всхлипывая, пошла греть чай, а папа крепко прижал меня к себе.
— Главное, что ты жива и здорова, мартышка. Не переживай за маму. У нее в последнее время неладно на работе, и зуб этот разболелся, а тут ты — подумать только, чуть не сбила автобус! Бедная наша мама! Бедная наша Мэнди!
Он вытер мои слезы мягкой лапкой Оливии, и когда в комнату с подносом в руках вошла мама, я уже смеялась. Я надеялась, на сегодня с расспросами покончено, но тут мама рассказала, что та женщина говорила ей, будто бы за мной гнались девчонки. Папа выпрямился, и я поняла, что ему не до шуток.
— Что это за девчонки, Мэнди?
— Снова та троица, я угадала? — спросила мама. — Мелани, ее подруга, высокая, с дерзкой ухмылкой, и третья, задавака с кудряшками. Не понимаю, как Мелани могла стать такой жестокой, очень милая была девочка, мы ладили с ее мамой. Вот что — позвоню-ка я ей…
— Нет! Не звони! — взмолилась я.
— Нельзя это так оставить, — покачала головой мама. — Надо рассказать их родителям. Мне надо было позвонить им еще тогда, когда они только начали тебя дразнить. И еще — схожу-ка я в школу, поговорю с учительницей…
— Не надо! Ну не надо же! — отчаянно просила я.
— Мэнди, Мэнди, не волнуйся. Ну вот, ты даже чай пролила. Что тебя так тревожит? Эти девочки тебя запугали? Они пригрозили тебе чем-то, чтобы ты никому не говорила? Ты их боишься? — спросил папа.
— Ну конечно, она их боится. Они так запугали ее, что она бросилась под автобус. Боже, только подумай, что могло случиться! Вдруг водитель не успел бы затормозить, и… — Мама вновь начала всхлипывать.
— Мэнди, ты должна рассказать нам обо всем, что произошло, — решил папа.
— Ничего не произошло! — поспешила отказаться я. — Хватит уже об этом говорить. И не надо звонить их родителям, и в школу не надо ходить, иначе…
— Что иначе, милая? — спросил папа.
— Иначе они меня возненавидят! — пискнула я.
— Да что ты говоришь, Мэнди? — всплеснула руками мама. — Как можно тебя ненавидеть? Ты у нас такая умница. Учителя на тебя не нарадуются. Наверняка эти девочки просто завидуют, потому что ты учишься лучше них и дома у тебя все в порядке. Помню, как мама Мелани говорила, что дочь переживает из-за их с мужем развода. Но это не оправдание для того, чтобы обижать других.
— Мелани тут ни при чем, это Ким… — всхлипнула я.
— Так. И кто такая Ким? — спросил папа.
— Та, высокая. Чересчур взрослая для своих лет. Я ее давно недолюбливаю. Она осмелилась говорить гадости даже про меня за моей спиной, — ответила мама. — Что же она сказала тебе такого на этот раз, Мэнди?
— Я… я не помню.
— Ну же, милая, постарайся вспомнить, это очень важно, — попросил папа. — Нужно во всем разобраться, даже если тебе больно и неприятно вспоминать. Ты боишься эту Ким, да? Она тебя ударила?
— Нет!
— Ты не обманываешь нас, Мэнди? Она гораздо больше и сильнее тебя. Ты уверена, что не она толкнула тебя на мостовую?
— Нет, клянусь, я сама выскочила, — сказала я. — Прошу вас, хватит, мне неприятно об этом вспоминать.
Мама сидела с одной стороны от меня, папа — с другой. Мне было некуда отодвинуться, некуда вырваться, не уйти от расспросов.
— Конечно, неприятно, мартышка, — кивнул папа, — но нам надо знать. Что они сделали такого, что ты бросилась бежать без оглядки?
— Просто… Я просто хотела поскорее домой.
— Что они тебе наговорили? — не отступала мама.
