Дэвид Алмонд - Меня зовут Мина
— Мина! — зовёт мама. — Мина!
— Иду, мам!
Но я не иду.
На нашей улице стоит белый фургон. Возле дома мистера Майерса. Мистер Майерс, между прочим, умер, (вот, кстати, почему? Почему все умирают? Пора бы на нашей улице кому-нибудь и родиться!) Его звали Эрни, и он был очень старый. Всё стоял у окна, но махать ему рукой или улыбаться было бесполезно. Он так смотрел, будто тебя там вовсе нет. Или будто ты ему привиделась. Помню, я часто пыталась представить, о чём он думает. Видит ли то, что вижу я, или у него перед глазами совсем другие картинки? А может, он вообще ничего не видит? И весь мир, и я, и все другие люди кажутся ему сном? Но если уж на то пошло, точно ли все люди видят одно и то же? Может, всем нам что-то снится? Причём разное? Если так, то, разумеется, мы об этом не подозреваем.
В этот дом иногда наведывался доктор. Приезжал на серой, унылой машине. Сам тоже какой-то серый и унылый. Однажды он проходил и заметил меня на дереве. Я помахала, но доктор скорчил такую рожу, будто сидеть на дереве — самое тупое занятие в мире, тупее не придумаешь. И по всему было понятно, что такому, как он, не пристало улыбаться и махать такой, как я. Ну и не надо. Главное, чтобы этот доктор не был моим доктором. От одного его взгляда мурашки по спине. И вообще, врач он наверняка никудышный. Мистер Майерс умер и лежал там мёртвый целую неделю, прежде чем его нашли под столом на кухне. Бедняга. У него есть дочь, но не думаю, что она его любила. Она-то и крутится сейчас около белого фургона, какие-то вещи из дома выносит. С мученическим видом. Впрочем, когда Эрни был жив, она тоже не выглядела счастливой. Сейчас эта несчастница грузит в фургон старые настольные лампы, протёртые ковры, стулья-развалюхи. А рассчитывала небось найти тайник с золотом. Может, ещё найдёт? Мама говорит, что там полно всякой всячины, и чердак вещами забит, и гараж во дворе за домом.
Только посмотрите на неё! Ну чем, чем ты недовольна? Он был с тобой до старости. Твой отец был рядом с тобой, а ты… а тебе… было всё равно!
Тоже мне, страдалица. Вывезет вещи и выставит отцовский дом на продажу. Интересно, кто его купит?
— Мина!
— Я здесь!
— Мина!
Люди, вслушайтесь! Это её голос. Такой чудесный! Мама, позови мена ещё раз!
— Мина!
Вот же, слышите?
— Да, мам. Иду!
Динозавры, гренки и путешествие
Полдня мы мастерили на кухне зверей. Я лепила червяка — потом змею — потом крысу — потом кошку — потом собаку — потом корову — потом лошадь — потом бегемота. Я придумала существо с крыльями и когтями. Потом слепила младенца и стала его укачивать, напевая колыбельную. А потом… я скатала всю глину обратно в ком и сделала археоптерикса.
Археоптериксы — это динозавры, только с крыльями и перьями. Они умели летать. Может, и не так хорошо, как нынешние птицы. Они были довольно тяжёлыми и вряд ли летали далеко — просто неуклюже перепархивали с места на место. Но археоптериксы не вымерли полностью, как остальные динозавры. Они продолжились в птицах. Археоптерикс — общий предок всех птиц, какие только есть на Земле. Дрозды, которые вьют гнездо над моей головой, — его потомки!
В Лондоне, в Музее естествознания, есть ископаемые останки археоптерикса. Мама обещает, что, как только у неё появится чуток времени и чуток денег, мы непременно съездим на него посмотреть.
Пока я лепила крылатого динозавра, мама сидела рядом, наблюдала и улыбалась.
— Археоптерикс, — произнесла она протяжно. — Чудесное слово, верно?
— Ага!
Обожаю погружать пальцы в глину, месить её, пришлёпывать, крутить, рвать, расплющивать. И поглаживать её обожаю, добавляя по капельке воды. Обожаю, когда глина засыхает на коже коркой, а потом сжимаешь руку в кулак — и корка рассыпается в пыль. Обожаю подсматривать, как глина закаляется, твердеет в духовке. Мы не можем купить печь для обжига, она очень дорогая, поэтому печём наши поделки вместе с хлебом, запеканками, пиццами и рагу. Неправильно печём и без глазури. Но мы в этом особой беды не видим. Нам наши глиняные штучки кажутся красивыми. Мы их раскрашиваем и ставим на полки. Иногда даже лепим друг друга — делаем такие маленькие портретики из глины. А однажды мама слепила папу. Если сравнивать с фотографиями — конечно, не похож. Но в то же время — похож. Глиняный папа похож на настоящего больше, чем любая фотография[2].
Пока мы лепили, я почему-то вспомнила один день из прошлого, когда я была маленькая (странно, написала и сразу подумала: а какой я тогда была?) и ещё ходила в школу. У нас был один предмет, «искусство» называется, его вела миссис Томпкинсон. И вот однажды мы работали с пластилином, и я увлеклась. Слепила человечка и пустила гулять по парте. А когда мне показалось, что никто на меня не смотрит, я взяла его в руки и стала нашёптывать в самое ухо: «Оживи! Оживи!»
Я очень, правда, очень сильно сосредоточилась — мне ужасно хотелось, чтобы он ожил.
За соседней партой сидел мальчик. (Джозеф Симм? Вроде так, хотя точно не помню. Я ведь постаралась их всех из головы выкинуть, всех до одного.) И вдруг я почувствовала, что он на меня смотрит. Я тоже на него уставилась: чего, мол, пялишься? Я он покачал головой: мол, совсем спятила. Тогда я наставила на него палец, погрозила и выкатила глаза, будто заклятие страшное накладываю.
— Ой, мисс Томпкинсон! — завопил он. — Мисс! Она опять! Мина МакКи опять!
Дурак! Что — опять? Я — не опять, я — всегда!
Налепив всякой всячины, мы с мамой вымыли руки и сделали себе гренки с корицей. ВКУСНОТИЩА! Моя мама готовит — пальчики оближешь! А потом мы пошли гулять. Я рассказала маме про гнездо чёрных дроздов и про дочку мистера Майерса. Как раз когда мы проходили мимо его дома. Дом стоял такой облезлый и мрачный…
— Интересно, кто его купит, — сказала я.
— Кто-то, кто не побоится приложить и даже замарать руки, — отозвалась мама. — И у кого хватит фантазии представить, как тут потом будет хорошо.
Мы пришли в Хестон-парк. И двинулись по аллейке, где совсем рядом вход в Мир-иной. Внутри у меня всё сжалось, и, наверно, я вздрогнула, потому что мама остановилась и спросила:
— Мина, что с тобой?
А за её спиной как раз были закрытые железные ворота.
— Всё хорошо, мам, — быстро ответила я.
— Точно?
— Точно.
Я задумалась. Может, всё-таки рассказать ей эту историю? Как я, совсем одна, вошла однажды в эти ворота?
Но я не стала. Кстати, если честно, я маме много чего не рассказываю. Наверно, все дети так. Иногда не хочу её огорчать. Иногда случается странное, такое, что и объяснить трудно. Иногда я вообще не могу из себя слова выдавить. Но какая разница почему? Не рассказываю, и всё. Думаю, она знает, что многого обо мне не знает. Но это тоже не важно. Чтобы понимать человека, необязательно знать о нём всё-всё.
Она улыбнулась, обняла меня и сказала:
— Странная ты у меня девочка.
— Ещё бы, — ответила я.
И мы пошли дальше.
Запишу-ка я для неё историю про моё путешествие в Мир-иной. И может быть, даже позволю прочитать. Вдруг, если это записать, мне самой всё станет понятнее?
Ночь. Но город и ночью рычит и грохочет. На кольцевой дороге, что огибает центр, гудят моторы — неумолчно, без сна и отдыха. И всякие станки, которым не положено останавливаться, стучат-рычат. Ещё в ночной шум города вплетается сонное сопение, и храп, и шёпот. И вода по трубам журчит, и электросчётчик гудит, и телевизоры бубнят у людей, которые не хотят или не могут спать. Лают собаки. Завывают коты. Совы ухают над Вороньей улицей и Хестон-парком. Привет, совы! У-хууу. У-хууу. Я учусь ухать по-совиному, но пока получается не очень похоже.
Сначала я собиралась написать рассказ о Мире-ином от первого лица: «Я пошла туда-то, я сделала то-то». Но потом поняла, что так не получится. Лучше я чуть-чуть отодвинусь, чтобы вышло: «Мина пошла туда-то, Мина сделала то-то». Ну вот, пишу. А из окна льётся лунный свет. Ухают совы.
Ей было всего девять лет. Такая тощенькая, довольно мелкая девица с иссиня-чёрными волосами, бледным-бледным лицом и сияющими глазами. Некоторые люди утверждали, что она не без странностей. Мама считала её храброй. Иногда эта пигалица вела себя как взрослая, а иногда — наоборот, как совсем маленькая девочка. Да, всё так и было: она была разом и сильная, и отважная, и одинокая, и потерянная. Мир казался ей огромным, а она в нём — совсем крошечной. Мама говорила, что так с любым человеком иногда случается, не важно, сколько ему лет, но Мине приходится тяжелее, чем другим, из-за того, что произошло с папой. Ничего, со временем она подрастёт, окрепнет и уже не будет чувствовать себя такой малюткой. Так мама обещает.
Сама мама была сильной. С рыжими блестящими волосами и тёмно-зелёными глазами. Мина знала, что её мама самая смелая, самая нежная, и если в мире и вправду есть святые, то её мама из их числа.
