Юрий Олеша - Три Толстяка
Доктор ехал, смотрел и слушал.
С улицы, из домов, из раскрытых окон кабачков, из-за оград увеселительных садов неслись отдельные слова песенки:
Попал Просперо в меткий
Смирительный ошейник—
Сидит в железной клетке
Ретивый оружейник.
Подвыпивший франт подхватил этот куплет. У франта умерла тетка, имевшая очень много денег, еще больше веснушек и не имевшая ни одного родственника. Франт получил в наследство все теткины деньги. Поэтому он был, конечно, недоволен тем, что народ поднимается против власти богачей.
В зверинце шло большое представление. На деревянной сцене три толстых косматых обезьяны изображали Трех Толстяков. Фокстерьер играл на мандолине. Клоун в малиновом костюме, с золотым солнцем на спине и с золотой луной на животе, в такт музыке декламировал стихи:
Как три пшеничные мешка,
Три развалились Толстяка!
У них важнее нет забот,
Как только вырастить живот!
Эй, берегитесь, толстяки,—
Пришли последние деньки!
— Пришли последние деньки! — закричали со всех сторон бородатые попугаи. Шум поднялся невероятный. Звери в разных клетках начали лаять, рычать, щелкать, свистать.
Обезьяны заметались по сцене. Нельзя было понять, где у них руки, где ноги. Они спрыгнули в публику и бросились удирать. В публике тоже произошел скандал. Особенно шумели те, кто был потолще. Толстяки с раскрасневшимися щеками, трясясь от злости, швыряли в клоуна шляпы и бинокли. Толстая дама замахнулась зонтиком и, зацепив толстую соседку, сорвала с нее шляпу.
— Ах, ах, ах! — закудахтала соседка и воздела руки, потому что вместе с шляпой слетел и парик. Обезьяна, удирая, хлопнула по лысой голове дамы ладонью. Соседка упала в обморок.
— Ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! — заливалась другая часть публики, потоньше на вид и похуже одетая. — Браво! Браво! Ату их!
Долой Трех Толстяков! Да здравствует Просперо! Да здравствует Тибул! Да здравствует народ!
В это время раздался чей-то очень громкий крик:
— Пожар! Город горит…
Люди, давя друг друга и опрокидывая скамейки, побежали к выходам. Сторожа ловили разбежавшихся обезьян.
Возница, который вез доктора, повернулся и сказал, указывая впереди себя кнутом:
— Гвардейцы сжигают кварталы рабочих. Они хотят найти гимнаста Тибула…
Над городом, над черной кучей домов, дрожало розовое зарево.
Когда экипаж доктора очутился у главной городской площади, которая называлась «Звезда», проехать оказалось невозможным. При въезде столпилась масса экипажей, карет, всадников, пешеходов.
— Что такое? — спросил доктор.
Никто ничего не ответил, потому что все были заняты тем, что происходило на площади. Возница поднялся во весь рост на козлах и стал тоже глядеть туда.
Называли эту площадь Площадью Звезды по следующей причине. Она была окружена огромными, одинаковой высоты и формы, домами и покрыта стеклянным куполом, что делало ее похожей на колоссальный цирк. В середине купола, на страшной высоте, горел самый большой в мире фонарь. Это был удивительной величины шар. Обхваченный поперек железным кольцом, висящий на мощных тросах, он напоминал планету Сатурн. Свет его был так прекрасен и так не похож на какой бы то ни было земной свет, что люди дали этому фонарю чудесное имя «Звезда». Так стали называть и всю площадь.
Ни на площади, ни в домах, ни на улицах поблизости не требовалось больше никакого света. Звезда освещала все закоулки, все уголки и чуланчики во всех домах, окружавших площадь каменным кольцом. Здесь люди обходились без ламп и свечей.
Возница смотрел поверх карет, экипажей и кучерских цилиндров, похожих на головки аптекарских пузырьков.
— Что вы видите? Что там происходит? — волновался доктор, выглядывая из-за спины кучера. Маленький доктор ничего не мог увидеть, тем более, что был близорук.
Возница передавал все, что видел.
И вот что он видел.
На площади было большое волнение. По огромному круглому пространству, рассыпаясь разноцветными горстями, бегали люди. Казалось, что круг площади вращается, как карусель. Люди перекатывались из одного места в другое, чтобы лучше увидеть то, что делалось наверху.
Чудовищный фонарь, пылавший на высоте, ослеплял глаза, как солнце. Люди задирали головы кверху и прикрывали глаза ладонями.
— Вот он! Вот он! — раздавались крики.
— Вот, смотрите! Там!
— Где? Где?
— Выше!
— Тибул! Тибул!
Сотни указательных пальцев вытянулись влево. Там стоял обыкновенный дом. Но в шести этажах были растворены все окна. Из каждого окна торчали головы. Они были разные по виду: некоторые в ночных колпаках с кисточками, обложенные затылками, как сырыми колбасами; другие — в розовых чепцах, с буклями керосинного цвета; третьи — в косынках; наверху, где жила бедная молодежь— поэты, художники, актрисы, — выглядывали веселые безусые лица, в облаках табачного дыма, и головки женщин, окруженные таким сиянием золотых волос, что казалось, будто на плечах у них крылья. Этот дом с растворенными решетчатыми окошками и с разноцветными головами, которые высовывались как птицы, походил на большую клетку, наполненную щеглами. Все головы, вывертываясь, как удобней, и рискуя вытащить за собой своих обладателей, что угрожало полетом с высоты на мостовую, старались увидеть нечто очень значительное, что происходило на крыше. Это было так же невозможно, как увидеть собственные уши без зеркала. Таким зеркалом для этих людей, хотевших увидеть собственную крышу из собственного дома, — была толпа, бесновавшаяся на площади. Она видела все, кричала, размахивала руками; одни выражали восторг, другие негодование.
Там по крыше двигалась маленькая фигурка. Она медленно, осторожно и уверенно спускалась по наклону треугольной верхушки дома. Железо гремело под ее ногами. Она размахивала плащом, ловя равновесие, подобно тому как канатоходец в цирке находит равновесие при помощи желтого китайского зонта.
Это был гимнаст Тибул.
Народ кричал:
— Браво, Тибул! Браво, Тибул!
— Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке…
— Он не упадет! Он лучший гимнаст в стране…
— Ему не впервые. Мы видели, как он искусен в ходьбе по канату…
— Браво, Тибул!
— Беги! Спасайся! Освободи Просперо!
Другие были возмущены. Они потрясали кулаками:
— Никуда не убежишь, жалкий фигляр!
— Шут!
— Мятежник! Тебя подстрелят, как зайца…
— Берегись! Мы с крыши стащим тебя на плаху. Завтра будет готово десять плах!
Тибул продолжал свой страшный путь.
— Откуда он взялся? — спрашивали люди. — Как он появился на этой площади? Как он попал на крышу?
— Он вырвался из рук гвардейцев, — отвечали другие. — Он бежал, исчез, потом его видели в разных частях города, — он перебирался по крышам. Он ловок как кошка. Его искусство ему пригодилось. Не даром слава о нем прошла по всей стране.
На площади появились гвардейцы. Зеваки бежали к боковым улицам. Тибул перешагнул через барьер и стал на карнизе. Он вытянул руку, обмотанную плащом. Зеленый плащ развевался как знамя.
С этим же плащом, в этом же трико, сшитом из желтых и черных треугольников, народ его привык видеть во время представлений на ярмарках и воскресных гуляньях.
Теперь высоко, под стеклянным куполом, маленький, тоненький и полосатый, он был похож на осу, ползающую по белой стене дома. Когда плащ раздувался, казалось, что оса раскрывает зеленые блестящие крылья.
— Сейчас ты свалишься, площадной плут! Сейчас тебя подстрелят! — закричал подвыпивший франт, получивший наследство от веснущатой тетки.
Гвардейцы выбрали удобную позицию. Офицер бегал крайне озабоченный. В руках он держал пистолет; шпоры у него были длинные, как полозья.
Наступила полная тишина. Доктор хватился за сердце, которое прыгало как яйцо в кипятке.
Тибул задержался секунду на карнизе. Ему нужно было пробраться на противоположную сторону площади. Тогда он мог бы бежать с Площади Звезды в сторону рабочих кварталов.
Офицер стал посредине площади на клумбу, цветущую желтыми и синими цветами. Здесь был бассейн и фонтан, бивший из круглой каменной чаши.
…Он был уже в двух шагах от фонаря…
— Стойте, — сказал офицер солдатам, — я его сам подстрелю. Я лучший стрелок в полку. Учитесь, как нужно стрелять.
От девяти домов, со всех сторон, к середине купола, к Звезде, тянулось девять стальных тросов (таких толстых, как морской канат, проволок).
Казалось, что от фонаря, от пылающей великолепной звезды, разлеталось над площадью девять черных длиннейших лучей.
Неизвестно, о чем думал и эту минуту Тибул. Но, вероятно, он решил так:
