Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська
— Что я, казенный?
— Давай, Плюха, давай.
Виктор хмурился. На Плюху не глядел, будто Плюхин вид причинял ему страдание. А вид у Плюхи был самый обычный и даже не растерянный. И даже не огорченный, хоть и не пустили в школу, и денег на новые лампы добыть негде. У родителей не попросишь — совестно. И так еле сводят концы с концами.
Плюха пожал плечами, нехотя поплелся к двери.
Когда он ушел, Виктор бесцельно побродил по комнате, подошел к радиоле. Поднял крышку, пощелкал выключателями. Зажегся зеленый глазок. Виктор открыл ящик комода, где аккуратно в деревянных гнездах стояли грампластинки. Достал одну. Протер суконной тряпочкой. Бережно поставил на диск. Пластинка завертелась, на поверхности заиграли тонкие светлые блики. Очень осторожно Виктор опустил на нее иглу. Мягко зазвучали домры, тренькнули балалайки, высокий мужской голос запел:
Вдоль по улице метелица метет,
За-а-а метелицей мой миленький иде-ет.
Ты постой, посто-о-о-ой, красавица моя-а.
Дозволь наглядеться, радость, на тебя.
Ты посто-ой, постой, красавица моя…
Голос был чистый и сильный. Виктор склонил голову, вслушиваясь. Пел отец. Виктор не помнил его. Вернее, помнил очень смутно. Он умер, когда Виктору было четыре года. Он умер, а голос его остался жить на нескольких пластинках. Мать иногда, редко-редко, ставила их в проигрыватель. Сидела не шевелясь, слушала, и глаза ее останавливались, теряли блеск. В такие минуты Виктор жалел мать и сердился на высокий чистый голос, причинявший ей страдания, и не понимал его. Голос не доходил до души, до сердца, не тревожил. А только вызывал досаду. Потому что мать потом становилась молчаливой, и горькие морщины ложились возле ее рта. А однажды Виктор слышал, как она всхлипывала в темноте и вздыхала. И виноват был голос.
Потом, когда Виктор подрос, он как-то днем, когда был один, поставил пластинку, несмотря на строгий запрет. Потом поставил другую, третью… Потом снова первую. Он слушал и думал о матери и о себе, о том, что мать очень любила отца, если до сих пор голос его находит отклик в ее сердце. И о том, что счастье человеческое не только в вечной улыбке. Что есть на свете, кроме радости, и печаль. И если бы не было ни печали, ни боли, ни утрат, люди разучились бы радоваться, потому что радость и печаль стоят в жизни рядом, оттеняя друг друга. Мысли были смутными, не мысли — догадки. А голос отца, чистый и глубокий, выводил привычную мелодию.
В тот день вечером Виктор попросил мать поставить пластинки с папиными песнями. Мать очень удивилась, но пластинки поставила. Как завороженные смотрели они на черный, пересеченный тонкими бликами диск, будто ждали, что вот-вот возникнет на нем лицо певца. И у матери в глазах появилась знакомая печаль, но не надолго, потому что Виктор обнял ее за плечи, и она улыбнулась ему.
С того вечера мать разрешила Виктору ставить пластинки, когда ему захочется. Но он не злоупотреблял разрешением. Он ставил их только тогда, когда голос отца становился ему нужным сейчас же, немедленно. Когда было трудно и что-то не ладилось. Когда пришла любовь и все в нем сдвинулось с места, пошло вкривь и вкось, и мир вокруг будто обновили, и не знаешь, как быть с ним, с обновленным, удивительным миром!
Виктор слушал знакомый голос и думал об Оленьке. Как теперь все сложится? Где она? Ведь он обвинил ее в предательстве, сам тому не веря. Какую боль должна была причинить ей несправедливость!
Перед глазами маячило бледное огорченное лицо ее и синие укоряющие глаза. Сквозь землю готов провалиться.
Даже если она его поймет и простит, разве будет все так, как прежде?
«Подумаешь! Из школы выгнали! Да и сам не пойду, пока там этот…»
В дверь постучали.
— Да! — Виктор протянул руку, чтобы снять звукосниматель, оглянулся на дверь и замер.
В дверях стояла Оленька.
И в то же мгновение ветер за окном прорвал пелену туч, в окно хлынуло солнце. Виктору показалось, что он бредит. Он смешно зажмурился и потряс головой. Оленька не исчезла.
— Здравствуй, Витя, — сказала она.
И Виктор понял, что случилось невероятное: пришла Оленька, Оленька, Оленька пришла. Он шагнул к ней.
— Здравствуй.
Оленька вошла в комнату, осталась стоять посередине.
— Раздевайся. Садись.
— Я на минуту. Мне надо… Я… — забормотала Оленька, расстегивая пуговицы.
Виктор помог ей снять пальто. Повесил на гвоздик возле двери. Не хотелось выносить его на вешалку в коридор. Не хотелось, чтобы из глаз исчезало хоть что-нибудь, принадлежащее Оленьке.
— Я ни в чем не виновата. Это мама…
— Знаю.
— Знаешь?.. Вас с Плюхой из школы выгнали?
— Ерунда. Как сказал младший лейтенант, «за отсутствием состава преступления»…
— А я из дому ушла. Глупо?
— Не знаю. Наверно.
Виктор открыл ящик стола, достал оттуда несколько листков и протянул Оленьке.
— Вот, возьми… Твои…
Оленька узнала письмо и стихи. Посмотрела на Виктора благодарно.
А пластинка все крутилась и крутилась, тоненько шипя.
— Сними пластинку.
Виктор бросился к радиоле. Снял пластинку.
— Что это? — спросила Оленька.
— «Метелица». Папа поет.
— Твой папа? Поставь, пожалуйста.
Виктор заколебался. Но ведь Оленька просит!
И снова в комнате зазвучал мужской голос. Оленька слушала. А Виктор смотрел на нее и думал о том, что вовсе не солнце ворвалось в окно. Оленька принесла тепло и свет.
Дверь открылась, и вошел Плюха. Сказал громко:
— Зря ходил, нет ее до… — увидел Оленьку и замер с открытым от удивления ртом.
Так они и дослушали пластинку втроем. Когда она кончилась, Оленька повернулась к Плюхе:
— Здравствуй, Веселов.
— Здорово. Нашлась? А он меня шесть раз к автомату гонял. Лыцарь!
— Плюха!
— Чего — Плюха? Факт! А факт — штука упрямая… М-да… Ну, я пошел.
— Куда? — спросил Виктор.
— Дела, знаешь.
— Не треплись.
Плюха надул щеки и вдруг пропел:
Уйду с дороги, таков закон.
Третий должен уйти.
Оленька и Виктор рассмеялись.
— Садись, — сказал Виктор. — Садись, собрат по несчастьям.
Лева застал их мирно обсуждающими таинственные сигналы из космоса, о которых сообщали газеты.
— Я не помешал?
— Нет, что ты! Заходи, Лева, — обрадовался Виктор. Ему было приятно, что Лева застал у него Оленьку.
— Хорошо, что вы все здесь. Ты почему не была в школе?
— По глупости и слабости, — ответила Оленька.
— Понятно. А вас приказано допустить к занятиям. До решения педагогического совета. А вообще-то бояться нечего. Все правильно.
— Ага! — воскликнул Плюха. — Хорошо, что я своим предкам ничего не сказал. А то бы, выходит, зря всыпали.
— А я маме скажу, — задумчиво произнес Виктор. — Скажу все, как было. — Он посмотрел на Оленьку. — И про письмо, и про стихи, из-за которых сыр-бор разгорелся. Верно? Чего прятать? Нечего прятать. А если кто слово скажет!.. — Виктор сжал кулак и угрожающе потряс им над головой.
— Точно, — подтвердил Плюха. — И я добавлю! — Он сжал свои тяжелые рыхлые кулачищи.
— Не будут смеяться, — сказал Лева. — Собственно, над чем смеяться? Мой дед сказал, что тут не плакать надо, а радоваться, если у людей любовь. Извините.
Оленька покраснела, но не отвернулась.
Лева рассказал, как по закону скелета была устроена молчанка. И как пришел Петушок, но так и не смог воздействовать на ребят.
— Кто-то ему рассказал про закон скелета, так он раскричался: «тайное общество», «организованное хулиганство»! Обещал принять строгие административные меры.
— И откуда у людей такая жестокость берется? — спросила Оленька, болезненно морщась.
— Не знаю, — сказал Лева. — Скорее всего — от внутренней некультурности.
— А я думаю, что борьба за существование. Он боится за свою должность, за свою зарплату. И готов выслуживаться как попало! — сказал Плюха.
— Может быть, он продукт эпохи? — сказал Виктор. — Безобразное, рожденное рядом с прекрасным?
— Во всяком случае, это ужасно — жестокость, жестокосердность, — вздохнула Оленька. — Я пойду, мальчики. Мама, наверно… — Она не закончила фразы, направилась к висящему на гвозде пальто.
Виктор опередил ее, помог одеться. Оленька кивнула всем и ушла. А солнце в комнате осталось и грело ласково, по-весеннему. Ребята с минуту помолчали. Потом Виктор сказал:
— Я ее очень люблю. Понимаете? Раньше я бы этого не сказал, а теперь — не боюсь. Любовь не надо прятать, за нее надо драться. Драться!
Друзья понимающе кивнули.
Дверь открыл отец.
— Здравствуй, па, — сказала Оленька, проходя мимо него в переднюю.
— Здравствуй, — лицо отца было хмуро.
«Очень сердит», — подумала Оленька и вздохнула.
