Олег Селянкин - Есть так держать!
Словно отгадав его мысли, сосед прошептал ему на ухо:
— Этак пролетит годик-другой, и тебя в комсомол принимать будут.
Вообще день сегодня выдался особенный. Только закончилось партийное собрание и вышли из помещения, — глядь, идет по дороге солдат в ватнике, опирается на суковатую палку и кричит:
— Витька!
Витя остановился, постоял немного да как крикнет:
— Захар! — и бежит к нему.
Вместо «подробного письма» сам заявился!
От Бородачева пахнет махоркой и лекарствами. Он сильно похудел, но глаза смеются, смотрят на всех ласково и задорно.
— Как пробоина, Захар? Залатали?
— Ишь, в зеленое вырядился!
— Уж больно быстро тебя выписали! — шумят подбежавшие матросы.
— Пробоина ликвидирована, а что в зеленом — не беда! Самое главное я сберег! — смеется Захар, распахивает ватник, и все видят матросскую тельняшку, полинявшую от многих стирок.
— Где направление? — строго спрашивает Курбатов.
— Направление? — У Бородачева даже брови поднимаются от удивления. — Какое может быть направление, если я к себе вернулся?
— Направление в часть, — неумолим Курбатов.
— Да вы не знаете меня, что ли? — возмущается Бородачев.
И вдруг спокойный голос Щукина:
— Сбежал?
Бородачев резко повернулся к нему, кажется, вот-вот ответит грубостью, но неожиданно плечи его опускаются, вздрагивают руки, обнимающие Витю.
— Сбежал, — еле слышен его ответ.
Тут и Курбатов не выдерживает и невольно улыбается. Щукин же кивает, дескать: «Так я и знал. Чего еще можно было ожидать от Бородачева?» Настороженно молчат матросы. Много раненых в эти дни вернулось на катера. Шли с официальными документами и без них. Но разве прогонишь матроса, если он сам пришел на свой катер? Разве можно сказать: «Иди обратно в госпиталь», если видишь его глаза? Да и бесполезно это: никуда не уйдет матрос.
И, махнув рукой, Курбатов пошел к катерам.
Радостно зашумели матросы, а Захар легонько шлепнул Витю пальцем по бескозырке и сказал:
— Что я тебе говорил? Начальство, оно понимает матросскую душу!.. Как пулемет? Пятнышко ржавчины найду — шкуру спущу. Так и знай!
Ночью пошли в город. В рубке, у штурвала, стоит Николай Петрович Щукин. Его усы снова воинственно подкручены. Серая шинель распахнута, и белеет тельняшка. Витя тоже идет в поход, но уже вторым номером пулеметного расчета.
Льдины плывут гуще, чем вчера. Нос катера то и дело врезается в их месиво, раздвигает, колет, подминает под себя. Катер продвигается вперед медленно. Порой даже отступает, чтобы разбежаться и всей тяжестью своей снова обрушиться на сопротивляющуюся льдину. Фашисты стараются сорвать переправу, помешать катерам пройти в город и не жалеют снарядов и мин. Артиллерия левого берега отвечает им, защищает катера, и они идут как бы под аркой моста, по которому непрерывно и в различных направлениях летят снаряды.
Некоторые снаряды и мины падают в реку. Ударяясь о лед, они рвутся, и Волга вся в мигающих огоньках. Одна мина взорвалась так близко, что с Курбатова даже фуражку сорвало. Теперь стоит он на палубе катера и ничем не отличается от простого матроса.
Особенно назойливо ведет себя одна минометная батарея. Установленная за курганом, она держит под обстрелом подходы к участку берега, занятому нашими войсками. По ней стреляют с левого берега, но снаряды либо проносятся над гребнем, либо рвутся на склонах кургана. И вдруг словно ракеты полетели туда. Заклубился огонь, окутался дымом курган, и смолкла та батарея.
— Доигралась, обласкала ее «катюша», — говорит кто-то.
Катер у берега развернулся и, как обычно, принимает раненых, чтобы переправить их через Волгу. Раненых несут на носилках, плащ-палатках и просто на шинелях. Некоторых ведут товарищи, а кое-кто ковыляет сам, опираясь на винтовку, как на костыль.
У трапа остановились трое. Белая повязка вместо шапки закрывает голову одного. Другой прижимает к груди забинтованную руку. И оба они поддерживают третьего, который даже и с их помощью еле держится на ногах.
— Куда его ранило? — спросил Агапов.
— Кто его знает, — пожал плечами раненный в голову. — Идем из санбата, а он на дороге мается. Привели сюда.
Раненого уложили на палубе. Он спрятал лицо в поднятом воротнике шинели и тихо стонет.
— Бувайте здоровы! — сказал солдат, раненный в голову, и сделал шаг прочь от катера.
— Ты куда? — окликнул его Агапов. — Что я, каждого из вас дожидаться буду? Живо на катер!
— А ты на меня не кричи, это я тоже умею, — огрызнулся раненый. — Ты глянь на Волгу. Когда теперь солдат попадет в город?
Лед забивает реку. Льдины шуршат у катера, словно предупреждают, что нужно торопиться. Да, не скоро теперь придет помощь защитникам города… Но Агапов знает и другое: отказывается раненый от эвакуации, храбрится, а пройдет часок-другой — и ослабеет, потеряет силы и будет мучиться до следующей ночи. А тут и без него забот хватает. Вот поэтому и пригрозил Агапов:
— Силой верну!
— А это видел? — ответил раненый, погрозил автоматом и исчез в темноте.
— За этого бояться нечего! — рассмеялся Курбатов. — Давай отходить, мичман.
В серой, предрассветной мгле подошли к припудренному первым снегом левому берегу.
— Да-а-а… Жарковато… А ты говорил: «Зачем приехал?» — сказал Бородачев, забираясь на яр и обращаясь к Вите.
Витя ничего подобного не говорил, но возражать не стал.
Глава семнадцатая
ВСЕГО ОДИН РЕЙС
За многие недели работы на сталинградских переправах для катерников стало уже привычным, вернувшись к левому берегу, быстренько завтракать и сразу ложиться спать. Обязательно ложились поспать хотя бы немного, порой на час или чуть побольше, чтобы попытаться восстановить физические и нравственные силы, растраченные за минувшую ночь. А вот Витя, как правило, спал до обеда. Лег он и сегодня. Даже лицом к стенке повернулся. Будто огонек от коптилки, сделанной из гильзы снаряда малого калибра, мешал ему заснуть. Лежал лицом к земляной стенке, а в голову невольно все лезло и лезло, что раненые солдаты, которых минувшей ночью вывезли из Сталинграда, и матросы с катеров-тральщиков, будто сговорившись, твердили: вот-вот лед окончательно скует Волгу, и тогда уж наверняка ни один катер не пробьется к защитникам города, не подбросит им ни отчаянных десантников, ни снарядов к немногим уцелевшим пушкам, ни патронов к пулеметам, автоматам и винтовкам, ни самого обыкновенного продовольствия, без которого долго не выживешь.
А едва проснулся, услышал:
— Все последние минувшие ночи мы работали вопреки здравому смыслу, работали, опираясь исключительно на необходимость. А идти в Сталинград еще и сегодня…
Это сказал мичман Агапов. Убежденно, с внутренней обидой.
Вроде бы самое время попросить отца или Василия Николаевича расшифровать услышанное, но они дружно вступили в спор с Агаповым, порой перебивая друг друга, говорили, что сейчас советский народ все свои действия подчиняет именно здравому смыслу, подчиняет единственной цели: разгрому фашистских полчищ. А что касается необходимости… Да, она присутствует, она, если вдуматься, сегодня так слилась со здравым смыслом, что и не найдешь грани, разделяющей их.
Витя очень уважал и отца, и Василия Николаевича, и мичмана Агапова. Поэтому ему всегда было как-то неловко, когда они спорили. Пусть и вежливо, пусть и спокойными голосами.
Вот и уходил он, едва начинал разгораться спор. Куда? Чаще всего к Захару Бородачеву, который если не протирал, не смазывал свой пулемет, то уж обязательно сидел в землянке и чинил чьи-то ботинки; Витя был убежден, что для Захара величайшее счастье — оказать помощь товарищу.
Вот и сегодня, когда Витя вошел в землянку, Бородачев маленькими деревянными гвоздиками прибивал новую подошву к ботинку вовсе незнакомого матроса, сидевшего босым возле топившейся печурки. Увидев Витю, Захар пытливо глянул на него, сноровисто, будто играючи, вогнал последние деревянные гвоздики, погладил рукой подошву ботинка, потом небрежно бросил его хозяину и привычно спросил у Вити:
— Чего, кума, зажурылась?
Витя, дождавшись, когда за незнакомым матросом закрылась дверь, понизив голос до шепота, пересказал ему слова мичмана и то, как отец с Василием Николаевичем дружно насели на Агапова. А закончил так:
— Понимаешь, Захар, когда люди спорят, ведь кто-то из них ошибается?
Бородачев ответил, казалось, мгновенно:
— Вовсе не обязательно… Понимаешь, в жизни бывает, что два и даже три хороших человека начинают вдруг одновременно волноваться. Они очень волнуются и не хотят, чтоб подчиненные это заметили. Как считаешь, возможен такой случай или нет?
