Лидия Чарская - Княжна Джаваха
Миг разлуки приближался… И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством… Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
– О моя детка! – мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием…
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах ни двинуться, ни пошевелиться, – так глубоко было охватившее меня волнение. И, только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами… Я точно окаменела…
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло…
– До свиданья, Нинушка, до свиданья, крошка джаным, до свиданья, чеми потара сакварело!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
– Нет, я так не уеду! – стоном вырвалось из его груди. – Ну, радость, ну, малюточка, хочешь – едем со мною!
Хочу ли я! Он спрашивал: хочу ли я?… О, Боже Всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: «Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!»
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня: «Как! Нина, потомок славных кавказских героев, неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!»
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
– Не грусти, папа, – вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться: – Лето не за горами! Скоро увидимся… И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною… Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданиями…
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
– Видишь ли, Джаваха, – обратилась ко мне при моем появлении Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. – У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту… или ее оттолкнет от него… или вообще произойдет что-нибудь чудесное… Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощания звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка… подозревают каждую из нас… велят присягать…
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
– Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
– Но весь класс… – попробовала настаивать Лер.
– Мне нет дела до глупостей класса, – продолжала я гордо, – каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
– Как! Она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! – слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
– Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или…
– Ну а теперь все к своим партам, – скомандовала, прервав ее, Вельская, – и открывайте ящики! Если воровка не призналась, надо сделать обыск.
И вмиг все сорок девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
– Джаваха! – дерзко крикнула мне Запольская. – Или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову…
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в… страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово…
– Нет! Я не позволю обыскивать мой ящик, – возразила я резким и громким, точно не своим, голосом.
– Что?! – недобро усмехнулась хорошенькая Лер. – Ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
– Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, – твердо проговорила я.
– Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит?! – взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. – Как же нам поступить теперь?
– Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, – горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?…
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня – она, такая ласковая и кроткая… Вот в другом углу Миля Корбина – некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. «Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?» – говорят эти кроткие голубые глазки. «Нет, – красноречиво отвечают мои глаза, – тысячу раз нет! Я не позволю обыскивать мой ящик!»
А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.
– Вельская, – слышится мне голос Краснушки, – ступай открывать тируар[70] Джавахи.
– Что?!
И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
Тогда из толпы выдвинулся мой враг – Вельская.
– Слушай, Джаваха, – спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, – почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?… Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская – весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки[71], записанные на красной доске, позволили проделать это… а уж если они…
– Вельская, – перебила я ее, – в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого… Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном…
– Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. – услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.
Тируары, парты, кафедра, стены и потолок – все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то в туман, далеко-далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою… И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение…
Глава 4
Фея Ирэн. В лазарете
Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.
Я лежала в постели с компрессом на голове, и все мое тело болело и ныло.
– Где я? – вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.
– В лазарете, барышня, будьте покойны, – ответил мне чей-то старчески дрожащий голос.
– Кто вы?
– Я – Матенька.
– Да кто же, господи? Я ничего не понимаю.
Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и темном платье.
