Алексей Ельянов - Утро пятого дня
— Фофанов, что все-таки с твоим глазом? Смотреть на него не могу, — громко спросил мастер.
— Я же вам объяснил. Ударился.
— Сегодня, кажется, все решили постараться, кто кого переврет, — обиженно сказал мастер. — Послушать старосту, — и драка вчера была просто так, и вообще это была не драка, а веселая возня.
«Надо же, — подумал я. — Что это случилось с Ковальчуком? Уж не собирается ли он подружиться со мной в самые последние дни?»
— Фофанов заливает, что он хряпнулся о край своей ванной, — продолжал мастер. — Поскользнулся, видите ли. — Мастер крепко потер шею. Он всегда так делал, когда волновался. — Ладно, я не стану допытываться, почему ты полез на Ковальчука, — сказал мне мастер. — Будем считать, что это дело забытое. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. А вот дверью хлопать… — Мастер опять потер себе шею. Он раскраснелся, вышел из-за стола, оглядел группу. Ребята притихли. — Дверью хлопать, — повторил мастер, — я понимаю так: «А пошли вы все к чертовой бабушке!» Ты хотел крикнуть это нам, но не крикнул. «И без вас справлюсь, и ни за что я вам не прощу, ничего не прощу, хоть вы учили меня три года!» — вот еще, что ты мог бы крикнуть. Но ты, слава богу, просто хлопнул дверью. И ты бы захлопнул ее навсегда, если бы я в свое время не побывал на фронте и не нагляделся бы, как такие нервные, вроде тебя, гибли под пулями, словно мухи. — Мастер расхаживал по мастерской. Он был так взволнован, что у него срывался голос. — Ты, Леня, хотел прихлопнуть все наши три года, но я этого не могу себе позволить. Уж не знаю теперь, как ты ко мне относишься, но я к тебе всегда относился так, что мог бы тебя в горячке даже и шарахнуть по шее, но и в обиду не дал бы. И ты не имел бы права обидеться, а не то, чтобы хлопать дверью. — Мастер посмотрел на всех. — Вы еще мальчишки. Для вас три года жизни — это тьфу, ерунда, капля в море. А когда человеку уже за сорок, три года — это такой кус, что ой-ой-ой, не унесешь. Вас у меня двадцать шесть человек, и каждый прожил со мной три года. Заметьте, каждый в отдельности, хоть и все вместе. Помножьте-ка двадцать шесть на три. Не помножить? Куда вам, арифметику вы знаете не ах.
А я вот знаю про каждого из вас столько, что на целых двадцать шесть романов хватило бы, да вот, жаль, писать не умею. — Мастер посмотрел на меня, помолчал и продолжил, все еще волнуясь и потирая шею: — Мне известна каждая ваша больная селезенка, так ведь, Губаревский?
— Не селезенка, печенка, — поправил Губарик.
— А все одно, — махнул рукой мастер. — Почка, печенка, селезенка, — главное, что каждый из вас у меня вот тут и вот здесь! — Мастер похлопал себя сначала по шее со спины, а потом по тому месту, где могла быть селезенка. — Шинели, ботинки, чего я только вам не добывал! А двойки ваши? А цапались вы сколько, вроде недавнего?! Понимаю, все понимаю. В вашем возрасте и не может быть иначе, сам был петухом, но при всех, при начальстве, при корреспонденте… — Мастер опять посмотрел на меня. Но не сердито. Он был просто-напросто взволнован. — Ну, в общем, прошли три года. Для кого заметно, а для кого и нет. Моя задача теперь устроить всех вас на хорошие места. Жаль вот, в седьмом цехе, кажется, никого не оставляют. — Мастер опять посмотрел на меня.
Как не оставляют? Ведь обещали! Я увидел глаза Володьки. Он тоже был поражен.
— За некоторых наших ребят просили бригадиры. Но, боюсь, не выгорит. Там полно специалистов со стажем. Ну, да посмотрим еще. Вы там на заводе заканчивайте, закругляйтесь. Постепенно будем вас устраивать. Получите вот такие книжечки, в них написано, что у вас четвертый разряд слесаря-механика точных приборов. Специальность солидная. Для мужика что надо. Меня только не опозорьте. — Мастер поднял над головой маленькую книжечку из картона. Не было в ней никакой солидности. — А насчет каких-то подарков вы это зря затеваете. Ни к чему. Лучше сходим все вместе в кафе-мороженое, посидим, поговорим.
— С бутылочкой, — сказал кто-то. Кажется, Завьялов.
— Ну-ну, — сказал мастер и поднял руку. — Насчет вливания еще успеете. У вас еще все впереди. Только никогда не хлопайте дверью, не подумав. Ни один врач, конечно, не выпишет вам рецепта на все случаи жизни, но не советую делать другому то, чего себе не желаешь. Ты, Леня, меня понял? — спросил мастер.
— Да, — сказал я тихо.
— А что у меня тогда с языка сорвалось, ты извини, — сказал мастер.
Я кивнул. Я ему все простил. Мне было стыдно за прошлое.
— А теперь иди к своему месту, — сказал мастер. — Приборочку сделай. Попрощайся с инструментами, все-таки послужили.
— Лёпа, ты слышал, что он говорит? — с тревогой спросил Володька, когда я подошел к нашему верстаку.
— Да уж слышал. Надо бы что-то придумать.
— А что тут придумаешь, — рассердился Володька. — Вон сколько думали. Дотянули до последних дней.
— Тебя оставят, успокойся, — сказал я.
— Да ну тебя. Бригадир утешает, мастер утешает, теперь еще ты.
Я почему-то был спокоен. А Володька так расстроился — сам не свой. Понятно, весь расчет у него был на седьмой цех. Уж так он вкалывал — на совесть. А теперь даже смотреть не хочет на инструменты. Выгребает их из ящика верстака, швыряет на линолеум.
— Да успокойся ты, пролетит. Что-нибудь придумаем, — говорю я.
Мне, и в самом деле, кажется, что мы останемся в седьмом цехе, как наметили. Откуда у меня была такая уверенность, не знаю, но я был спокоен и даже благодушен. Меня простил и как-то очень хорошо отругал мастер. Что-то неожиданное и как будто вполне нормальное произошло с Ковальчуком, раз он так отпирался. Всего несколько часов назад мы расстались с Любой. И вот уже завтра у меня день рождения.
Я шлепнул ладошкой по тискам. «Ну что, тисочки, прощаемся». Мои тиски у окна. Их крепкие губки плотно сжаты. Сколько раз я сжимал ими детали, которым дарил терпение, злость, любовь.
Я выдвинул ящик. Начал выкладывать на верстак инструменты. Вот он, молоток. Как часто я им стучал по жести или по расклепанному бойку зубила, а то и по руке. «На память, иначе не освоишь эту науку», — сочувственно шутил мастер.
А вот ножовка — тонкая пила, которой не раз приходилось перегреваться, даже синеть от моего нетерпения и слишком больших усилий. А вот драчевый напильник — широкий, длинный, тяжелый. Когда кладешь его на деталь, кажется, с одного взмаха можно спилить хоть что до самого основания. Это он выматывал меня, бывало, до одури. А вот напильник шлифной — гладенький, аккуратный. Есть в нем что-то ласковое. Он сглаживает любую грубость, им скругляешь углы, снимаешь заусеницы. А вот и плоскогубцы, и керн, для разметки, и твердый металлический карандашик — чертилка, и штангенциркуль. Мои учителя, друзья, а порой, когда не ладилось что-то, и недруги.
В мастерской было шумно. Ребята постукивали, погромыхивали инструментами.
— Потише можно? — крикнул мастер. — Сдайте все Ковальчуку. Он сложит в шкаф.
Ребята кинулись занимать очередь, начали толкаться. Пошли к шкафу и мы с Володькой.
— Леня, иди-ка сюда, — позвал меня мастер. Я подошел. — А передачка ничего получилась. Ты читал прямо как артист, — весело сказал мастер. Я покраснел. — Ладно-ладно, не смущайся. Стихи — это хорошо. Не бросай. Может, когда-нибудь станешь знаменитым поэтом. Только не зазнавайся, не хлопай дверью, понял? — Мастер улыбнулся, дружески провел рукой по моим волосам. — Побыстрей сдавай инструменты — и к замполиту. Ты ему для чего-то срочно потребовался. Не бойся, ничего такого не будет.
— О чем это вы? — спросил Володька, когда я снова встал в очередь.
— Замполит вызывает.
— Разнос за вчерашнее?
— Да вроде бы нет.
— Тогда ты, Лёпа, попробуй выведать насчет работы. В общем, поговори как-нибудь.
К замполиту на второй этаж я поднимался медленно. Почти бесшумно ступал по железным ступеням лестницы. Тихо. Все заняты делом. А вот и просторный коридор с длинным рядом окон, а вот и дверь библиотеки, она сегодня закрыта. Возле нее на стене висит газета, все та же, с фотографиями лучших учеников и с моим стихотворением, напечатанным на машинке: «Ремонт станка». Надо же, как все получилось. Писал просто так, для себя и для друзей, оказалось — для многих.
Подошел к дверям замполита, представил, как он сидит за столом, большой, грузный в своем офицерском кителе, застегнутом на все крючки и пуговицы. Сейчас посмотрит на меня в упор, пристально, спросит басом: «Ну, как, орел, успехи? Докладывай». Не сразу сообразишь, что отвечать.
Я постучался, вошел в кабинет. И точно. Замполит на своем месте. Листает какие-то бумаги. Поднял голову:
— А, Ефремов? Присаживайся.
Я медленно опустился на стул.
— Значит, выступаем, — сказал замполит задумчиво. И я не мог понять по голосу, с удовольствием он это произнес или ему что-то не нравится. — Да уж, гласность, печать — это сила, — опять в раздумье произнес замполит. — Но все-таки что ты там наговорил такого?
