Владислав Крапивин - Нарисованные герои
Но в этой повести уже не было ни слова о Валерке. Он так и остался в черновике неоконченной рукописи «Камень с берега моря». Почти такая же судьба еще у одного моего персонажа. Это – эвакуированный с Западной Украины Южка, замурзанный, вечно голодный пацаненок, которого другие ребята жалели и старались не обижать. Кстати, он мелькает у меня «по краю листов» в «Тени Каравеллы», но очень бегло. В окончательном варианте повести его во многих эпизодах заменила девочка Манярка. А что касается Южки, я отыскал в бумагах несколько страниц связного текста об этом мальчонке, перед которым сейчас тоже чувствую себя виноватым. Кстати, эти страницы свидетельствуют, что мое знакомство с Южкой произошло так же, как с Маняркой. Играя в логу, я отчаянно испугался тяжелого, зловеще гудящего шмеля и бросился в бега. А спасшись от угрозы, стыдливо отдышался и пробормотал:
– С-скотина…
И тут услышал:
– Чиво говоришь?
Я обернулся. У самого ручья, пятками в воде, сидел маленький костлявый мальчишка. Он смотрел на меня, смешно вывернув шею и уткнув подбородок в острое плечо.
– Чиво говоришь? – повторил он, и на лице его не было удивления. А ведь я своим видом (самодельными рыцарскими латами из обрезков жести) хоть кого мог удивить.
– Ничего. Не тебе ведь говорю, – буркнул я. Больше всего я боялся, что он догадается о моем позорном бегстве. Но как он мог догадаться…
Я с ожесточением начал срывать крючки и тесемки доспехов. Когда человек струсил, он всегда потом злится. А мальчишка следил за мной, не меняя позы.
Было в нем что-то птичье. Глаза, как черные пуговицы, большой рот, шея тонкая, будто у птенца. И большие острые лопатки под белой, но немыслимо грязной майкой были похожи на неотросшие крылышки. Я и сам не мог похвастать ростом и упитанностью, но про него подумал: «Как галчонок».
Мне почему-то не понравилось, как он сидит и смотрит. А тут еще крючок наплечника намертво вцепился в рубашку. Я дергал, дергал…
– Давай отцеплю, – тонким голосом сказал «галчонок». Но не двинулся, пока я не ответил:
– Ну, отцепи. Чего сидишь.
Он встал. Ростом он был мне до уха. Смуглый, перемазанный землей, худущий. Трикотажные трусики болтались вокруг него, как коротенькая юбочка. Он подошел сзади, взялся за наплечник… Отцепил.
Потом он сел на корточки над моим снаряжением.
– Ты сам делал эти железины?
– А кто? Пушкин, что ли?
– Чиво говоришь?
Была у него, наверно, привычка – так спрашивать. Спрашивал он быстро, будто чвиркал по-птичьи.
Я хотел ответить как-нибудь сурово. Но возбуждение от «шмелиного» страха прошло. И злости не осталось. Чего я, в самом деле, на него гавкаю? Ведь не он шмеля мне подпустил.
– Сам, конечно, – сказал я. – Все пальцы поотбивал, пока сделал. Думаешь, легко?
Он не ответил. Сидел, покачивая головой, разглядывал. Потом поднял лицо.
– Ты один играл, да?
И тут я начал врать. Неловко было почему-то говорить, что один. Я насочинял, что играли мы в рыцарей, много ребят, и что я пошел в разведку и за мной погнались враги и я сорвался с откоса. А сейчас мне играть надоело, пусть считается, что я пропал без вести. И пока эта «безвесть» тянется, можно подкрепиться.
Я достал из-под рубашки плоский газетный сверток с двумя ломтиками хлеба, пересыпанными внутри сахарным песком – свой обычный «сухой паек», который брал с собой, надолго уходя из дома.
Я увидел, как незнакомый мальчишка облизнулся и отвернулся.
И тогда я сказал ему, как когда-то, зимой сорок пятого, мне сказал Павлик:
– Хочешь хлебушка?
Он быстро кивнул, он хотел.
Этот похожий на перемазанного углем цыпленка семилетний мальчишка, которого звали Южка, всегда хотел есть. Но был он самолюбивый…
…Однажды мы с Южкой, ползая на четвереньках, клеили на полу большой змей из газеты. Пришла на обед мама. Я думал, что будет нахлобучка за грязь и мусор, но мама сказала:
– У меня два билета на «Золушку». Такой чудесный фильм. Надо тебе, Владик, посмотреть наконец. И Южка это кино, наверно, не видел, да?
Я знал, что Южка был в кино два раза в жизни. Один раз смотрел комедию «Петер», а второй – «Сердца четырех». И мама это знала.
Сейчас у Южки даже уши побелели от волненья. Он согнулся над змеем и тихо сказал:
– Я не пойду…
– Ну вот, – огорченно сказала мама. – Значит, я зря старалась? Специально два билета выпросила. Это нам на работе бесплатно выдавали, для детей сотрудников.
Никогда билетов на маминой работе не давали, это я точно знал. Но Южка не знал. Он поверил.
– Тогда я… ладно, – прошептал он. И начал суетливо подбирать обрезки и дранки.
Вот такой уж он был, Южка. Купленный за деньги билет ни за что бы не взял: он не хотел никаких подарков. Мама однажды решила отдать ему рубашку, из которой я вырос, но он так отчаянно отказывался, что нам даже неловко стало.
А бесплатный билет – это пустяк. Он же ничего не стоит…
По дороге в кинотеатр Южка и я заскочили к нему домой. Он решил обуться: боялся, что в темноте отдавят босые ноги. Я в дом не пошел. Сидел во дворе на рассохшейся бочке и время от времени покрикивал:
– Южка! Скоро ты?
Он сперва отвечал, что скоро, а потом примолк. Доносилось их открытого окна непонятное побрякиванье и всплески.
–Южка!
В окне появилась его бабушка, Ванда Казимировна.
– Владек! Пожалуйста, дай время. Я не могу, чтобы он шел с тобой в кино в таком ужасном виде!
На волосах у Ванды Казимировны блестели клочья мыльной пены.
Прошла еще целая бесконечность: минут пять, наверно.
– Южка! – с угрозой завопил я.
Ванда Казимировна опять возникла в окне.
– Владек! Он сказал твоей маме спасибо за билет?
– Сказал! Два раза! Ну, Ванда Казимировна! Мы же опо-зда-ем!!
Наконец он вышел.
– Ой-я… – вырвалось у меня.
Что это был за Южка! В белом костюмчике с вышитым воротом, в голубых носочках и почти новых сандаликах, важный и серьезный. Я не думал никогда, что он может быть таким отглаженным и чистым. Недаром бабушка столько времени его драила. Если раньше Южкины локти и колени были похожи на печеную картошку, то сейчас, после чистки, они горели, как спелые помидоры.
Ванда Казимировна третий раз высунулась в окно. Над головой у нее всплыл и бесшумно взорвался мыльный пузырь.
– Юзек! Послушай меня. Веди себя аккуратно. То последний твой убранок, больше ты никакой одежды не имеешь…
Ну, про кино рассказывать нечего. Все его, наверно, видели. Нам оно так понравилось, что хоть десять раз смотри без перерыва. Но не думайте, что мы, когда шли домой, криком перебивали друг друга: «А как он там!.. А помнишь!..» Мы вспоминали молча.
Пока шел фильм, по улицам прошумел веселый дождь. Сверкали тополя, блестели на новом асфальте лужицы. У меня вертелась в голове Золушкина песня про доброго жука, и было хорошо. Я шлепал подошвами по лужам, стряхивал капли с веток. А Южка поглядывал осуждающе и шагал в сторонке. Он берег от брызг единственный свой «убранок».
На углу нашей улицы повстречались нам Петька Лапин, Майка и Марик.
– Айда, – деловито сказала Майка.
Я поинтересовался, куда это «айда».
Нам объяснили, что Вовка Каранкевич с Вокзальной улицы нагло похвалялся, что их ребята в любой момент могут навтыкать нам в футболе десять «банок» за полчаса.
Такое нахальство требовало моментального отпора. Пятеро наших уже ушли на Вокзальную – договариваться об игре. Мы должны были пополнить команду.
– Айда, – решил я. И с сомнением взглянул на Южку. От него толку было мало. Особенно сейчас. Но Южка сказал, что будет сидеть на заборе и свистеть изо всех сил, чтобы подбодрить наших игроков.
Когда мы пришли на Вокзальную, оказалось, что все готово. На широкой, поросшей редкими травинками дороге были размечены палками ворота. Вовка Каранкевич зубами затягивал шнурок на драном, кое-как залатанном мяче. Лёвка Аронов доказывал Дыркнабу, что лучше всех будет стоять в воротах.
И тут закапризничал Толька. Он сказал, что не будет играть со мной на одном краю.
– Мячик не пасует никому, только сам водится. Да еще в тот раз ботинком по ноге мне врезал.
Это была такая неправда! Я в тот раз и не в ботинках играл, а в сандалиях. Мне еще от мамы попало за то, что подошва оторвалась. И никогда я не водился один! Просто Толька мяч упустит, а потом на всех орет.
– Ты на других не вали, если ноги кривые, – сдержанно отозвался я. Толька обиделся. Он заявил, что ноги кривые не у него, а у меня и сейчас он их выпрямит.
Я сказал, что выпрямил один такой, потом самого лечили полгода.
– Иди сюда, – позвал он. – Поглядим, кого будут лечить.
– Иди сам, если надо.
Он пошел. Во мне тревожно зазвенели боевые струнки. Я снял свой флотский ремень и, не оглядываясь, потянул Южке: правила не позволяли драться в широких ремнях с пряжками.
Толька приближался. Я уже прикидывал, как ткнуть его головой в грудь, но между нами встала Майка.
