Юрий Томин - Витька Мураш - победитель всех
— Не больше вас ем, — обиделся Батон. — Просто у меня четырех зубов нет, я из-за этого быстро глотаю.
Батона выбрали единогласно.
Потом выбрали в штаб. В него выбрали даже девчонок, но я туда не попал.
— А теперь давайте назначим вахтенных на сегодня, — сказал Иван Сергеевич. — С этой минуты при лагере должны постоянно дежурить два вахтенных. От ночных дежурств освобождаются те, кому дома не разрешат.
— Мурашова… — вякнул кто-то. — Он у нас самый сильный.
— Не буду, — сказал я.
— Почему? — спросил Умник. — Тебя дома не отпустят?
— Меня хоть на сто лет отпустят, — сказал я.
— Тогда почему ты отказываешься?
— Не хочу, и все!
— Мурашов, ка-та-ма-ран! — сказал Иван Сергеевич.
Я молчал. Директор посмотрел на меня и почесал подбородок.
— Кроме того, предлагаю назначить Мурашова командиром первой шлюпки, — сказал он.
— Которой нет? — спросил я.
— Мураш, ты же знаешь, что есть, — сказал Колька. — Ты сам ее пригнал. Катамаран, Мураш!
— А кто еще вахтенный? — спросил я.
— Давай я, — предложил Батон. — Мне домой чего-то неохота сегодня.
— А мне все равно, — сказал я.
Но мне было совсем не все равно.
Я решил, что отдежурю и уйду из клуба.
Я не стал дожидаться, кого они там еще выберут, и ушел домой до вечера.
Вернулся я прямо к началу вахты, к десяти часам. Принес два ватника: для себя и для Батона.
Батон сидел у палаток на каких-то досках, прикрытых толем. Больше на берегу никого не было.
— Поесть принес? — спросил Батон.
У меня было с собой три куска хлеба с маслом и кусок колбасы, которые мать дала мне на дежурство. Еще я принес старый чайник, заварку и сахар.
— Подожди, чай вскипятим, — сказал я.
— Нет, — ответил Батон, — чай пускай потом. Давай еду.
— А где все? — спросил я.
— Хах хахи — прошамкал Батон. — Хаха хохахи хохих хахём[9].
Пока Батон не дожует, разговаривать с ним невозможно. Я прошелся вокруг палаток, поправил растяжки. Зачем я это делал, не знаю, ведь я железно решил больше в лагерь не приходить.
— Вот теперь можно чайку, — сказал Батон.
Он растянулся на доках и хлопал себя по животу, словно король.
— Может, мне еще за дровами сходить? — спросил я.
— Ты чего злишься, Мураш? Что вместо тебя Кольку выбрали?
— Почему вместо меня?
— Вообще-то тебя нужно было начальником штаба.
Я ничего не ответил. Только подумал, что Батон жутко хороший парень. Зря я раньше не хотел, чтобы он с нами на лодке плавал.
Батон потянулся, зевнул и сказал сонным голосом:
— А вообще-то Колька, наверное, лучше…
— Ты же только что говорил!.. — Я до того возмутился, что даже дышать стало трудно.
— Мало ли что говорил, — сказал Батон. — Колька все-таки справедливый.
— А я несправедливый?!
— Ты тоже, — согласился Батон.
— Тогда почему Кольку?
— Да так просто… Как-то лучше… Орешь больно много.
Нет, подумал я, Батон жуткий трепач. Его к лодке на километр нельзя было подпускать.
Батон поплелся в кусты, принес сушняку, разжег костер. Над водой потянул синий дым. Было тихо, и казалось, что мы совсем одни на всем побережье. У меня было такое настроение, как будто я никогда больше не увижу ни этой бухты, ни палаток, ни даже своей школы.
Мне стало так себя жалко, что даже на Батона я перестал злиться.
— Откуда доски? — спросил я Батона.
— А это для лодки. Ребята принесли от Евдокимыча. Он нам одолжил. А летом мы в совхозе отработаем и ему отдадим.
— Приходил Евдокимыч?
— Притащили, — фыркнул Батон. — Чуть ли не на руках принесли. Он даже ругался.
— Ну и что?
— Будет руководить. Мы обещали его в пионеры принять.
— Опять треплешься?
— Честно, — сказал Батон. — Девчонки ему галстук повязали и стали кричать, что он сразу помолодел. Он сначала сердился, а потом стал рассказывать, какой он был в молодости. А потом говорит: «Забирайте доски». Эти доски специально для лодки, он их два года сушил.
— А директор чего?
— Он с нами недолго был. Уехал с Лехой в Приморск. Они у шефов чего-то будут выпрашивать для нашего клуба.
— Вовка, — сказал я, — а я ведь из клуба уйду.
— Ну и зря, самое интересное только начинается.
— Все равно уйду.
— Куда уйдешь? Мы ведь все здесь. Один будешь?
— Не знаю!
— Из-за того, что не выбрали?
— Не из-за этого.
Очень трудно было объяснить Батону, почему мне нужно уйти. В школе, например, там каждый сам за себя. Там я с любым поодиночке справлюсь. На одного крикну, другому просто скажу, третьего стукну… На меня хоть и обижаются и даже отпускают глупые шуточки, но почти всегда выходит по-моему. А вот когда выбирали начальника штаба, все были как будто вместе, а я один. Хоть они ничего не говорили, но я это чувствовал. Одному мне со всеми не справиться, и, значит, нужно уходить. Ведь если так дело пойдет дальше, то надо мной даже Наташка начнет командовать. У меня тоже есть гордость, даже побольше, чем у других. И не в том даже дело, что меня не выбрали. Я не могу быть один против всех. И не потому не могу, что вообще не могу, а потому, что сам не хочу.
Мы сидели с Батоном у костра, пока не зашло солнце, а когда стало прохладно, разошлись по разным палаткам.
Мы договорились спать по очереди. Первая была батонская. Но уснуть он не мог. Я слышал, как он шуршал в своей палатке.
Минут через десять Батон вполз ко мне.
— Мураш, не могу я один.
— Боишься, что ли?
— Вроде не боюсь. Только там что-то шуршит и у палатки кто-то ползает. А еще кто-то топает…
— Пойди посмотри.
— Пойдем вместе.
Возле батонской палатки сидела кошка. Она нас увидела и замурлыкала.
— Это она топала? — спросил я.
Батон насупился.
— Киса, киса, — сказал он ласковым голосом, — иди сюда, я тебе молочка дам.
Услышав батонский голос, кошка полезла на сосну.
Мы вернулись в палатку, легли на один ватник, а вторым укрылись. Никто больше не топал. Было так тихо, что даже в голове звенело.
— Мураш, — прошептал Батон, — а мне отец завтра надает банок.
— Ты же привык.
— Привык-то привык, а все равно надоело, — сказал Батон сонным голосом.
Рядом с палаткой засвиристел сверчок. Чтобы не заснуть, я стал считать его трели, но от этого как раз стали слипаться глаза.
— Вовка, — сказал я, — а может, мне не уходить из клуба?
Батон не ответил. Он сопел и что-то жевал во сне. Я закрыл глаза, на минуту задремал и сразу проснулся…
…И уже взошло солнце. В палатке все стало желтым. Батон ночью стянул с меня ватник, и сейчас мне было холодно. На стенках палатки сидели пузатые комары. Насосались они за ночь нашей крови и теперь летать им было ни к чему.
Я выполз наружу. Солнце уже поднялось над соснами, и я определил время — часов семь.
Может, это смешно, но я никогда не видел такого моря и такого берега.
Обе лодки привалились друг к дружке и стояли как припаянные к воде. На моторе сидела чайка. Острова почему-то плавали в воздухе. Песок был желтым, почти как палатки. Вода застыла ровней стекла; в ней отражалось небо с длинными розовыми облаками.
Сто лет я тут прожил, но только почему-то сегодня мне все это жутко понравилось. «Красиво», — сказала бы, наверное, Наташка.
Я подошел к воде, чтобы умыться, опустил руку и все сразу испортил. От моей руки побежали волны; облака стали изгибаться на поверхности; чайка поднялась в воздух и заверещала так, будто ее режут.
«Тебе обязательно нужно все испортить», — сказала бы, наверное, Наташка.
Я набрал в ладони воды и плеснул в лицо. Потом обтер шею. Наверное, это на меня так подействовала красота, потому что умываться холодной водой удовольствия мало.
Я принес сушняку, разжег костер и хотел вскипятить чаю. Тут я услышал, что кто-то хрупает по песку. Я обернулся. Против солнца было видно плохо, но я разглядел, что идет какая-то девушка. Мне сразу стало неинтересно. Я встал на колени и начал раздувать костер. Слышу, она подошла и остановилась. Но мне-то неважно, остановилась она или нет, я дую в костер. В горло попал дым, я стал кашлять. Она засмеялась. И когда она засмеялась, я перестал кашлять и оглянулся.
Я увидел Наташу.
Она стояла прямо передо мной и смеялась. В руке у нее было полотенце. Я почему-то подумал, что она сейчас шлепнет меня этим полотенцем. Я сел на песок и смотрел на нее снизу вверх.
— Ты здесь ночевал? — спросила она.
Я мотнул головой.
— А ты откуда?
Я молчал. Я просто не мог поверить, что она меня не узнала. Ведь я-то ее помнил. Я даже думал о ней и один раз видел во сне.
Она снова засмеялась.
— Ты еще не проснулся?
— Проснулся, — сказал я хриплым голосом.
— Тогда скажи что-нибудь.
