Владислав Крпивин - Дагги-Тиц
С санками все получилось гораздо лучше, чем с лыжами. Тем более, что почти такие же были у Полянки. Случалось, что они вдвоем катались со склонов до полной темноты, а потом, покрытые ледяной коркой, шли к Полянке и там ее мама отпаивала «юных полярников» горячим какао. Она, Полянкина мама, неунывающая и вечно занятая домашними делами Галина Викторовна, всегда была дома. В отличие от отца, майора Янкина, который, похоже, нес свою службу днем и ночью. Наверно, в окрестностях бывших Ихтымских складов не были еще обезврежены все до одного разлетевшиеся снаряды и мины…
Егошин не обиделся на то, что Инки быстро забросил лыжи.
— Ничего. Придет время, научишься.
— Но к тому времени ботинки ему станут малы! — нервно вставила мама.
— А может, они тоже подрастут, — невозмутимо отозвался Егошин. Иногда непонятно было, всерьез он говорит или сдержанно зубоскалит. — Вон, как сеньор Альмиранте…
Сеньор Альмиранте подрастал на глазах. Теперь это был уже не котенок-заморыш, а крепкий кошачий подросток, обещавший сделаться вскоре полновесным котом. Взрослые повадки пробивались у него уже и сейчас. Например, он стал удирать из дома в долгие прогулки. Форточка в Инкиной каютке была открыта всегда — он терпеть не мог самой маленькой духоты — и хитроумный Алька научился из форточки перелазить на крепкий кленовый сук, растущий у окна. А оттуда — путь куда угодно, хоть вокруг света. Инки боролся с этими Алькиными повадками как мог, затягивал форточку сеткой, но «паршивый бродяга и оболтус» научился отдирать сетку когтями и снова завоевывал свободу.
— Заблудишься где-нибудь, зараза, — плачущим голосом убеждал его Инки. — Или собаки сожрут!
Альмиранте пренебрежительно дергал большими ушами со следами давних болячек. Мол, не считай других глупее себя.
Инки немало часов потратил, отыскивая беглеца на соседних (а иногда и на дальних) улицах. Приносил его домой, отпаивал теплым молоком и вел с ним «педагогические» беседы (с непедагогическими словами). Алька не спорил. Но вскоре удирал опять.
Наконец Инки понял, что обречен на такую вечно-тревожную жизнь, пока есть на свте Альмиранте. И слегка примирился с судьбой. То есть нервничал и метался уже не так сильно, как раньше. Тем более, что к ночи Алька возвращался. Пролезал в форточку, прыгал на подоконник, шел к Инки на постель и привычно устраивался у него на одеяле.
— У, мочалка бродячая…
Пахнущий снежной улицей «мочалка» топтался передними лапами на Инкиной груди и сперва громко урчал, а потом притихал. И слышно было привычное «дагги-тиц». И Сим с Желькой, натанцевавшись посреди звезд и галактических пространств, сидели на леске, свесив красные ножки, и тоже задумчиво слушали. Давно уже было понятно, что у них своя, особенная жизнь, и его, Инки, они навещают просто так, чтобы не скучал. Но все равно было хорошо, что они есть…
Иногда по вечерам приходил к Инки Гвидон. Они теперь сделались, можно сказать, приятелями. Хотя, казалось бы, разница-то в годах ого какая: Инки в четвертом, Гвидон в восьмом! Но они все чаще проводили время вдвоем. Бывало, что подолгу сидели на Инкиной кровати и говорили… да ни о чем особенном не говорили, иногда просто молчали рядом или дурачились с Алькой. И было им хорошо друг с другом. Инки даже решился и рассказал Гвидону про Дагги-Тиц. Гвидон все понял как надо. Сказал очень серьезно:
— Про такую историю можно было бы книжку написать. Как у Андерсена… Был бы Мелькер, у него хорошо получилось бы. Он умел сочинять сказки…
Иногда Гвидон просил поставить на стареньком «видяшнике» кассету с фильмом «Последний дюйм».
Этот фильм купил Егошин. Случайно. О попросил Инки сходить с ним в «Хозтовары», привезти оттуда новый бачок для кипятильника в ванной («а то спина опять трещит, как сухой пень на морозе»), и когда Инки тащил по расчищенному асфальту санки с увесистым грузом, Егошин, ш8агавший рядом, вдруг сказал:
— Постой-ка…
Он усмотрел на углу Самолетной и Ручейковой длинный стол, на котором были выложены пестрые коробки. Тощий бородатый владелец магазинчика «Видеотехник» утроил распродажу залежалого товара. Нынче в ходу были диски, а кассеты считались уже устаревшими, их почти никто не покупал, вот и решил торговец избавиться от них — пусть по дешевке, зато быстро. Инки зашарил глазами по разноцветным картонным футлярам. Подумал: вдруг среди них окажется «Гамлет»! Если поскрести по карманам, то хватило бы, может быть, на обе серии.
«Гамлета» не оказалось. Были главным образом лаковые футляры с голыми девицами и оскаленными автоматчиками. Но Егошин вдруг потянулся и взял с дальнего края стола сине-желтую кассету с самолетом и двумя портретами: взрослого дядьки и мальчишки.
— «Последний дюйм»… Помнишь, я тебе про него говорил?
Инки не помнил. Но ради приличия кивнул.
— Полвека назад сняли это кино, — сказал Егошин, доставая бумажник. — Меня тогда еще и в проекте не было… А вот смотрю, и за душу берет, будто все это про себя самого… Ты тоже посмотри, когда будет время. Может, понравится.
Инки прокрутил кассету в тот же вечер.
Понравилось. Не было ничуть заметно, что этот фильм такая старина. Всё — будто сегодня. И нервы заставляет вздрагивать (как леску, на которой скачут Сим и Желька). Отчаянное безлюдье пустыни, опасная глубина моря, хрупкость крошечного самолетика, безжалостная суровость песни, в которой «тяжелым басом гремит фугас»… Тяжкая замкнутость летчика-отца и одиночество мальчишки-сына…
Да, хорошее кино. Только… был в нем какой-то упрек. К нему, к Инки. Потому что Инки сразу понял, как далеко ему до главного героя. До мальчика Дэви с его ясной душой, с умением одолевать страх и вести самолет, когда душат слезы…
А Гвидон (будто в насмешку, хотя и серьезным тоном) сказал, когда посмотрел фильм:
— Инки, а ты похож на этого пацана…
— Я?!
— Ну, не я же…
Инки почему-то ощутил в себе сдавленность, как перед первой репетицией. Пробормотал:
— Врать-то — не в крапиву прыгать… Чем это я похож? У него волосы совсем светлые. А у меня… — (Ничего глупее он, конечно, не мог возразить.)
Гвидон не ответил на такие слова. Сказал про другое:
— И летчик этот, Бен Энсли, железный мужик… Такого бы отца каждому мальчишке…
Может, о вспомнил своего папашу, который, видимо, был не такой? Или…посочувствовал Инки, который, как всем известно, о своем отце не знал ничего? Инки независимо дернул спиной.
— Можно и обойтись… Я вот живу, хотя отца не было и нет…
— Как это нет? — вроде бы удивился Гвилон. — А Егошин?
Инки буквально вытаращил глаза:
— Какой же он отец! Он у матери муж, он, конечно, хороший дядька, но… были и раньше…
Гвидон оглянулся на прикрытую дверь и посочувствовал:
— Глупый ты, Инки…
Инки обиделся всерьез:
— Если глупый, тогда чего ты… со мной…
Гвидон старательно растолковал:
— Глупый не в том смысле, что дурак, а в том, что не разбираешься в людях. И в себе…
Инки подумал и… больше обижаться не стал. Потому что и в самом деле, наверно, не очень-то разбирался. А Гвидон «разрешил»:
— Если разозлился за «глупого», тресни меня по башке… Хотя вообще-то друзей по башке не трескают. Особенно за справедливую критику.
Инки подумал опять. И…
— Гвидон… А ты по правде мой друг?
Гвидон помигал. Вздохнул.
— А кто по-твоему? Двоюродная тетя?
У Инки затеплело внутри. От этакой сладковатой стыдливости и благодарности. Чтобы скрыть их, он пробормотал:
— Какая же тетя, если… мужского рода…
Гвидон взял со стола картонную коробку от купленной накануне настольной лампы (мать подарила ни с того, ни с сего) и надел Инке на голову. Инки обрадовано завыл и вслепую замахал кулаками, стараясь ткнуть Гвидона по-боксерски. И один раз ткнул. Гвидон ухватил его поперек живота и уложил на постель. Оттуда слетел проснувшийся Альмиранте, замахнулся на Гвидона растопыренной лапой. Он не мог позволить, чтобы кто-то обижал его Инки. Хотя бы шутя…
В декабре клубу-театру «Штурманята» неожиданно вернули полуподвал. Зоя обрадовано рассказывала, что вмешались журналисты. Она, мол, обращалась в редакцию, но не думала, что будет прок, а прок все-таки получился, потому что пришел туда новый редактор, который решил, видимо, бороться за справедливость и где-то как-то «прижал» чиновников. Инки не очень понял, где, кто и как боролся во всей этой заварухе. Он думал главным образом о своей роли — котенка Оськи. И чем ближе премьера, тем сильнее начинал снова трусить. Полянка его успокаивала, но похоже, что трусила и сама.
В длинном помещении полуподвала, которое служило зрительным залом, все оказалось так, как было раньше. Ряды скамеек, дощатая сцена, сшитый из пестрых лоскутов занавес. Пришлось только заново тянуть кем-то оборванные провода и налаживать светильники и магнитофоны. Этим занимались, главным образом, Гвидон и Валерий да еще электрик из домоуправления Витя
