Полиен Яковлев - Первый ученик
— Амосов, к доске-с!
Амосов сделал испуганные глаза, неуклюже выполз из-за парты, вышел и поклонился больше чем вежливо и ниже чем надо. Одернул обшлага, опустил руки и, преданно глядя на Швабру, сказал:
— Дальше тридцать седьмого параграфа мы не учили.
Швабра ответил ласкающим взором. Директор поднял брови. Самохин кашлянул…
Попечитель поправил на носу очки, уперся локтями в кафедру и предложил Амосову прочитать по книге древнегреческий текст. Прочитать и перевести на русский.
У Амосова сразу дрогнули коленки, а по спине пробежал холодок. Начал читать и… сорвался голос.
«Святой угодник Николай, чудотворец мирликийский, пресвятая богородица…» — взмолился в душе Амосов.
— Что это вы, как последний листочек на осенней веточке? — покачал головой попечитель. — Не надо так волноваться. Вы успокойтесь. Я вас не съем.
Амосов шаркнул, вздохнул, взял кое-как себя в руки и стал осторожно читать.
Прочитал, отрезвился от страха и приободрился. На все вопросы ответил правильно.
Швабра ликовал, гордо смотрел на попечителя и, сам того не замечая, нервно потирал руки.
— Умница, умница, — похвалил попечитель Амосова, подозвал к себе и даже погладил по голове.
Амосов раза три шаркнул.
— Вижу, вижу, — сказал попечитель. — Садитесь.
Амосов, сияя, пошел к своей парте. Сел и вскочил как ужаленный. Это Медведев подставил ему кончик перышка.
Хорошо, что никто не заметил, а то было бы Медведеву. До конца дней своих не простил бы ему Швабра, показал бы, как фокусничать при попечителе.
— Токарев Владимир, — радуясь успехам своего класса, сказал Швабра. — Идите отвечайте.
Мухомор спокойно подошел к кафедре, одернул на себе куртку и приготовился.
Попечитель осмотрел его с ног до головы и сказал:
— Ваш товарищ отвечал отлично. Надеюсь, и вы покажете свои знания.
— Да, — сказал Мухомор, — Амосов отвечал правильно, только… Не все правильно.
— Как — не все? — удивился попечитель. — В чем же он ошибся?
— В параграфе.
— В каком параграфе? Я не совсем понимаю вас.
— Мы не тридцать семь, а сорок девять параграфов прошли, — твердо сказал Мухомор. — Амосов ошибся…
— Позвольте, позвольте, — насупил брови попечитель. — Вы… Я не понимаю… Но ведь и ваш наставник, Афиноген Егорович, тоже сказал, что в классе закончили тридцать седьмым параграфом. Если ошибся Амосов, то не мог же ошибиться Афиноген Егорович. Вы что-то путаете.
— Мы прошли сорок девять параграфов, — упрямо повторил Мухомор. — Спросите класс, вам каждый скажет.
— Правильно! Сорок девять! — невольно вырвалось у Самохина. И он, поймав на себе взгляд Мухомора, послал ему воздушный поцелуй.
Швабра — ни жив ни мертв. Директор прикусил губы. Попечитель снял очки, вопросительно посмотрел на того и на другого.
— Н-да… — неопределенно прошамкал он. — Ну-с… Читайте и переводите.
Попечитель счел неудобным задавать по этому поводу какие-либо вопросы Швабре при учениках.
— Читайте, — еще раз сказал он Мухомору.
Мухомор начал.
— Позвольте, — остановил его попечитель. — Что вы читаете? Я этого у себя в книге не вижу.
— Так я же не тридцать седьмой, а сорок девятый читаю, — ответил Мухомор. — На сегодня и задан сорок девятый. Мы и слова к этому параграфу в отдельные тетради выписали. Возьмите любую тетрадь и вы увидите, что я говорю правду. Честное, слово.
— Вы… — у попечителя покраснел лоб. — Вы… слишком смелый, — сухо обрезал он Мухомора. — Вы… потрудитесь отвечать на вопросы, а не пускаться в рассуждения насчет того, о чем вас не спрашивают. А вообще… Садитесь.
И попечитель встал.
Сойдя с кафедры, он задумался, медленно подошел к Нифонтову и сказал строго:
— Вашу тетрадь!
Нифонтов испугался — быстро нырнул рукой в парту:
— Пожалуйста.
Попечитель перелистал тетрадь, молча возвратил обратно. Подошел к Амосову:
— Вашу тетрадь.
Амосов вздрогнул. Тетрадь лежала в ранце. Сказал, стараясь казаться спокойным:
— Простите. Я забыл дома…
Попечитель недоверчиво покосился на него, и к Медведеву:
— Дайте тетрадь.
А тот уже держал ее наготове.
Убедившись, что в тетрадках действительно выписаны греческие слова вплоть до сорок девятого параграфа, попечитель молча направился к двери и, не попрощавшись, ушел. Вслед за ним испуганно вышел из класса Аполлон Августович.
Швабра побледнел и замер, как идол, высеченный из камня.
Дождавшись, пока в коридоре окончательно стихли шаги, он медленно подошел к Мухомору, наклонился к его лицу и выдавил:
— Не-го-дяй!
Мухомор вскочил.
— Не смеете! — крикнул он. — Негодяй не тот, кто говорит правду. Я сказал правду.
Швабра провел рукой по вспотевшему лбу и отошел к окну. Стоял и долго смотрел на улицу, долго, пока не прозвенел звонок.
А на перемене уже вся гимназия знала, какую штуку выкинул Мухомор. Даже восьмиклассники приходили посмотреть на Володьку, солидно покачивали головами и говорили:
— Ах ты, четверопузый! (так звали четвероклассников). Маленький, рыженький, а такой занозистый.
Даже руку жали Володьке. Даже папирос предлагали. А Минаев, тот, что дразнил Акима, сказал:
— Потрясаешь незыблемые основы? Правильно!
Но больше всех ликовал Самоха.
— Идите вы к черту и слушать вас не хочу, — кричал он на тех, кто поступок Володьки считал нехорошим. А таких семь-восемь человек нашлось-таки в классе. — Идите вы ко всем свиньям! Нас гнут, давят, душат, а мы что? Молчать будем? Пусть Амоська на задних лапках ходит, а мы не желаем. Качать Мухомора!
— Качать! — подхватили Корягин, Медведь и другие, и Володька взлетел к потолку.
— Тише! Тише, окаянные! — волновался Самоха. — Не уроните моего Мухоморчика, а то я вам за него, знаете… Головы всем поотшибаю.
И Мухомор снова взлетел к потолку. Голубые глаза Самохи ласково следили за его полетами. Следили и искрились крепкой дружбой.
«Помни…» — сказал отец
Теперь в классе только и было разговоров, что о Швабре да о Мухоморе. Ждали грозы.
— Уж это, брат, тебе не простят, — предупреждали Мухомора товарищи.
— А ну вас, — отмахивался тот. Ему и так было неприятно ждать развязки, а тут еще все напоминали о ней.
А у Лобанова еще больше обострились ушки. Терзало его любопытство. Надо ведь все узнать, все выведать.
И выведал. Вертелся среди старшеклассников, подслушал разговор Акима с Попочкой, уловил две-три фразы, сказанные Элефантусом батюшке, все сложил, подытожил и сделал выводы.
А было все так; вечером попечитель собрал педагогический совет. Обсуждали там всякие дела, а среди всяких дел попечитель потребовал объяснения от Швабры по поводу злополучных параграфов. Швабра мялся, старался выгородить себя, клялся и извинялся, бледнел и краснел. Даже заикаться стал. А тут еще Элефантус воспользовался случаем и затрубил на всю комнату;
— М… Да… Странно… Гм!.. Кхе!..
Швабра был готов его съесть. Улучив момент, когда попечитель чем-то отвлекся, Швабра шепнул Элефантусу:
— Если вы не перестанете двусмысленно подкашливать, я расскажу, как вы проиграли на бильярде мундир. Нечего кашлять, когда у вас самих черт знает что в классе творится.
— Именно? — спросил Элефантус. — Именно, что?
И он с досады расстегнул жилет. Вдруг заметил — одна пуговица оторвалась, и из прорехи выглянула не совсем чистая сорочка. Попросил у батюшки булавку, но у батюшки ее не оказалось. Отвернулся к окну, сколол жилет скрепкой от тетради и вздохнул облегченно. Однако при разговоре с попечителем с ужасом вдруг почувствовал, что скрепка предательски расползается… Положил на живот руку и прикрыл злополучное место ладонью. Слушал попечителя и не понимал: мысль двоилась, больше думал о проклятой жилетке. А Швабра заметил, стоял и улыбался отвратительной улыбкой.
А теперь, когда попечитель добрался до Швабры и его параграфов, Элефантус буквально торжествовал.
— Гм… Хм… — только и слышалось в комнате. Попечитель и тот заметил и вопросительно посмотрел на директора. Директор ему осторожно на ухо:
— Привычка-с. Отдышка от полноты.
— Так как же? — возобновил попечитель разговор со Шваброй. — Пройдено у вас сорок девять параграфов, а вы в сообществе с классом преподносите мне тридцать седьмой. Для чего это?
И пошел, и пошел разносить.
— Главное, — сказал попечитель, — вы меня поставили в дурацкое положение. А затем меня, в высшей степени, интересует, что это за рыжий мальчик у вас в классе? Это же форменный бунтарь. Не оправдывая вас, я в то же время подчеркиваю, что этот рыженький явно заражен духом возмущения. Как назвать его поступок? Ясно как: это не что иное как проявление бунта, это дерзкий протест, это зародыш всяких вредных настроений. Это, несомненно, занесено извне, из рабочих кварталов, где, как вам известно, давно уже творятся всякие возмущения, доходящие до открытых стачек и неподчинения власти. Вы понимаете, чем это пахнет? Чей сын этот дерзкий субъект?
