Борис Минаев - Детство Лёвы
— А кто его знает, — сказал дядька.
— Там тюрьма? — спросил я.
— Да какая тюрьма… — засмеялся дядька. И тут же задумался. — Пацаны, у вас нет десять копеек? На метро не хватает.
Я дал ему десять копеек и спросил:
— А что там?
— А кто его знает, — пожал он плечами и спрыгнул вниз.
Мы долго молчали, а потом Колупаев решительно сказал:
— Пойдём.
— Куда? — испугался я.
— Надо туда пролезть. Ведь он пролез!
Мы спустились в задний проход и стали там разговаривать.
— Он же пролез, — почему-то шёпотом уговаривал меня Колупай. — Там есть двери, есть проходы. Обязательно есть!
— Я не могу… Я не хочу! Мне не хочется! Мне неинтересно! — отбивался я.
Но Колупаев не отпускал меня. Он вцепился в мой рукав и потащил прочь из нашего двора.
Так, в один прекрасный день, рухнула стена. Не в прямом, конечно, смысле. Оказалось, что её можно не только перебросить, но даже и перелезть.
Оказалось, что где-то она образует проход.
ПЛОХОЙ СОЛДАТ, ИЛИ ВОЕННАЯ ТАЙНА
Да, что было, то было.
Было на нашей Большевистской улице несколько действительно интересных мест.
Например, в этом рассказике я опишу будку с часовым. Стояла эта будка — у ворот серого красивого дома с большими окнами.
Дом был в шесть высоких этажей, окна с чёрными стальными решётками, а на концах решёток ещё такие золотые шишечки. Ну то есть не дом, а дворец.
Туда каждый день приходило на работу, а вечером уходило с работы много-много офицеров. И вообще не просто так офицеров, а прямо полковников, майоров, капитанов и даже генералов с лампасами. Ну, генералы не входили, их привозили на машинах. Но вообще-то они иногда и приходили. Вот идёт по улице генерал с лампасами и лицо такое довольное: нет, думает, хорошо всё-таки иногда прогуляться по Москве пешком, без машины!
Это были как будто свежевылупленные офицеры в новенькой форме, с золотистыми погонами, умными сосредоточенными лицами, в таких интересных одинаковых коричневых ботинках и с коричневыми папочками в руках. Каждый (ну почти каждый) нёс в руках коричневую папочку с документами. И солдаты за воротами были сытые, розовощёкие и спокойные. Мы их видели, если въезжала машина с генералом, когда ворота открывали и закрывали. Они там что-то белили, подкрашивали, подмазывали, носили и подметали. Было их там гораздо меньше, чем офицеров и генералов, ну — человек наверно десять.
Грузовичок приезжал туда военный — это явно с продуктами питания. Была у них там наверняка столовая, потому что шли из этого дома, при попутном ветре, всякие такие вкусные запахи типа суп-лапша и картошка жареная на сале.
Когда мы вечером выходили во двор и видели, как горят в темноте и сумраке окна серого здания, Колупаев начинал разглагольствовать.
— Ну что я вам скажу, товарищи, это у нас штаб. Для ракетного штаба маленький. Для самолетного тоже. Десантный не здесь. Ну наверное какая-то связь. Или стройбат.
— Сам ты стройбат, — обижался я за наш штаб. — Это вообще секретные войска, если хочешь знать.
— Хочу, — веселился Колупаев, — хочу знать. С чего ты взял, что здесь секретные войска? Какие секретные? Все войска в нашей стране давно известны.
— Подводные, — обижался я.
— Подводные — это ВМФ, военно-морской флот, — торжествующе гоготал Колупаев. — Ой, дурак! Ну ты дурак! Подводные!
Тут у нас начиналась лёгкая небольшая стычка, и всё как-то более или менее приходило в норму. Слова Колупаева переставали казаться мне нестерпимо обидными. Просто уж очень я любил наш двор, нашу улицу и не мог вынести любого, даже малого унижения её достоинства со стороны некоторых близких друзей.
…Вообще я любил нашу родину, нашу армию, наш народ, столицу нашей родины, Краснопресненский район столицы нашей родины, нашу Большевистскую улицу и даже этот дурацкий штаб засекреченных войск с сытыми солдатами, важными офицерами и толстыми генералами — я тоже почему-то любил, хотя совершенно ими не интересовался. Так уж я был почему-то устроен.
Как всё это началось — я не помню.
Сначала, конечно, мы просто стояли на другой стороне улицы и считали звёздочки на погонах. И наконец научились отличать майора от подполковника до такой степени, что однажды заметили одну вещь. Вот у них обеденный перерыв, дверь в будке хлопает, хлопает, хлопает… а потом наступает мёртвая тишина. Солнце. Воробьи скачут. Обед. И до такой степени становится тихо и спокойно, что часовой из будки даже показывает свой нос, а иногда даже выходит, чтобы сделать топ-топ и расправить руки на ширину плеч.
Так мы его впервые и увидели. А он нас.
У него была кобура. А в ней был пистолет. Это мы увидели с той стороны улицы. И кто-то, сейчас уже не помню кто, но не я — вдруг покраснел, напыжился и подошёл к часовому первый. Самый первый. Имя это человека должно принадлежать истории, но я его совершенно не помню. И он сказал:
— Здравствуйте!
И часовой сказал:
— Привет!
И наверно даже улыбнулся.
И тогда этот забытый герой тоже улыбнулся, опять напыжился, покраснел и сказал другие слова:
— А можно в будку?
И часовой задумался.
Он думал долго, мы даже все устали молчать (и перебрались тем временем на другую сторону улицы). И наконец он сказал:
— Ну можно.
…Так впервые мы попали в будку. И я, и Колупаев, и Женька Хромой, и другие ребята. И даже по-моему Сурен, хотя в тот момент с ним были сложные отношения.
— Только недолго, — сказал часовой, и мы оглянулись.
Нас набилось в эту будку так много вместе с часовым, что разглядеть её толком мы не смогли. Я совершенно не помню, что там было внутри, хотя вроде бы там висел какой-то рисунок с лицом бойца и какими-то буквами, но этот рисунок (плакат) от солнца совсем выгорел и я с трудом различал его курносые черты. Вроде бы там была пропускная железка на штырьке, которая вращалась туда-сюда, слегка задерживая входящих и выходящих офицеров, чтобы часовой мог по документу проверить их личность и отдать честь. И ещё там вроде были некрашеные доски на полу, стертые от сапог и ботинок. Но я ничего не помню, я помню, что будка вся была в солнце, там было душно, жарко и страшно. Страшно, потому что каждый сантиметр этой будки был совершенно непохож на то, что где-либо я когда-либо видел. И воздух в ней был другой. Военный воздух, пахнущий сапогами, гимнастеркой, мужчинами, табаком, струганным деревом и машинным маслом.
Я вообще не любил чужого, другого, не своего. А тут я просто ошалел. Мы попали не просто в другой двор, или на другую улицу. Это был как пропускник на другую планету — войдешь и всё. И тебя нет. У меня даже голова от него заболела, от этого другого воздуха.
Но тут кто-то сказал такую вещь:
— Покажите, пожалуйста, пистолет.
Голова сразу перестала болеть. Действительно! Если часовой впустил нас в будку, то почему бы ему не показать нам и свой пистолет! Как я об этом не подумал. А кто-то (тот самый неизвестный герой) — подумал.
Часовой тоже подумал и сказал:
— Хорошо.
Расстегнул кобуру и приподнял пистолет, не вынул, а именно приподнял, ровно на одну секунду. Потом задвинул обратно и аккуратно застегнул пуговку.
— Ещё, — попросил Колупай.
— Хватит.
— Ну, пожал-ста, пожал-ста, товарищ часовой, товарищ солдат, ну пожал-ста, — заныли мы хором.
— Знаете что, ребята, — лениво сказал он, — вы приходите завтра вот в это же время, только не просто так. Вы мне принесите значки, а я вам всё, что хотите, покажу. Знаете, значки такие есть — отличник боевой подготовки, разряд по парашюту или хоть по бегу, или там ГТО, мне всё равно. Вот такие значки мне нужны. Понятно?
— А если мы не найдем? — спросил Хромой.
— Тогда рубль, — просто ответил солдат, и открыл дверь.
У Колупая был значок второго разряда по бегу, а у Хромого была целая коллекция значков, в которых что-то вроде было подходящее. Сурен сказал, что принесёт рубль. У меня ничего не было. Неизвестного героя, наверное, взяли просто так, за идею. А меня, сказали, что не возьмут.
— Пошли вы… — сказал я.
Колупаев сказал, надавав мне небольных щелбанов, что моя доля — двадцать пять копеек, что бесплатно меня пускать в будку просто неприлично, и ему будет обидно, и Хромому тоже, что мы пользуемся их добротой внаглую и без зазрения совести. И со всех остальных тоже по двадцать пять.
На следующий день ничего не получилось, а потом мы ждали ещё два или три дня, когда появится этот солдат, мы ужасно извелись, нанервничались и совершенно забросили все наши дела. Наконец, он появился в тот же мёртвый обеденный час, вышел из будки, постоял на солнце, закрыв глаза и незаметно мигнул нам…
Ствол у пистолета был чёрный.
Приклад коричневый и ребристый. Потом раза два в жизни я видел пистолеты, один раз даже стрелял, но как они выглядят подробно, конечно, не мог запомнить. Но первое ощущение было странное. Я такую тщательно сделанную вещь ни разу в жизни ещё не видел. Хотя я вообще тогда мало что видел, но ни с какими машинами, шкафами, тарелками, телевизорами, одеждой, даже женскими украшениями — в общем, ни с чем — я её по тщательности сравнить не мог.
