Лидия Чарская - Том 22. На всю жизнь
— А Дину-то не пустили! Вот жалость! — волнуется Маша Ягуби.
— Мы ей завтра сочувственный адрес пошлем, — отзывается Вольдемар, а вслед затем взвывает диким кучерским выкриком:
— Эй, родимые, вывози!
Лошади, испугавшись, сразу берут с места чуть ли не галопом, и тяжелые мокшаны наклоняются вбок.
— Эге, да у вас, юноша, кучерские способности не то чтобы очень, — смеется «Солнышко», в то время как его сильная рука подхватывает меня.
— Это сначала только. Уверяю вас, что больше трех раз мы не вывалимся, — утешает его Медведев.
— Га-га-га! — гогочет ямщик, которому пришелся по сердцу веселый барин, успевший его уже угостить папироской.
— Ай! Ай! Мы не согласны! — пищат барышни, в то время как баронесса Татя спокойно улыбается.
— Володька! Гадкий! Не смей! — горячится Соня.
— Да не бойтесь же…
Мокшаны накреняются на другой бок под новый визг и хохот.
— Ну, юноша, еще такой опыт, и вы будете уволены с козел, — поднимает голос «Солнышко». — Я у вас за старшого, в некотором роде начальство, и извольте слушаться. Да-с.
— Только для вас, господин полковник.
И Вольдемар уже серьезно занимается лошадьми.
Звенят колокольчики под дугою. Крепчает декабрьский мороз. Но мне тепло: с одной стороны теплая шуба «Солнышка», с другой — такая же теплая "лесного царька". Черные глаза глядят из-под наклеенных бровей. Тайнами леса и жутью одинокой человеческой души полон этот взгляд.
* * *Мокшаны останавливаются перед домом князя Б. Самого князя уже предупредили, что к ним приедут сегодня ряженые. Нас встречают денщики и лакеи, выбежавшие на подъезд.
Впопыхах надеваем маски и входим в залу.
Нас ждали. В столовой стол, уставленный яствами; в зале — хор трубачей и песенников. Позднее, дав нам наслушаться пения и музыки, княгиня садится за рояль, и мы танцуем. Князь же, высокий, красивый старик, подходит к каждому из нас, стараясь узнать, кто мы.
Смех, шутки, догадки.
Узнали только «Солнышко» и баронессу Татю.
Вольдемар же уверяет князя, что он переодетая барышня, и тот верит ему, к общему восторгу.
К нам присоединяется племянник князя, молоденький гусар, одетый монахом, и мы уезжаем.
От князя Б. мы поехали к Рагодским. Маша Ягуби, как истая цыганка, гадает всем по ладони. Оказывается, Марья Александровна должна, согласно линиям руки, прожить сто лет, быть прабабушкой и при этом не потерять ни одного зуба; а ее дочь Наташа — выйти замуж за владетельного принца.
Нашумев, мы исчезаем под общий хохот.
Последний визит наш — к купцу-миллионеру И. Но «самого» нынче нет дома, а «сама» ряженых и покойников боится больше всего на свете. Мы слышим еще в прихожей, как она кричит на весь дом:
— Акулина! Домна! Перепетуя! Убери польты с вешалок сичас! Кто их знает, ряженых-то, из каких они будут! Вон намедни, бают в газетах, такие же ряженые в Питере дочиста у купца Митрофанова весь дом обобрали. Польты-то да одежу, какая получше, убери. Да молодцам вели для всякого случая наготове стать у ворот, да…
— Вот так приемец! — не удержался кто-то из нас, и все остальные бросились к мокшанам.
Один «Солнышко» остался успокаивать старуху и в конце концов сбросил маску и откланялся ей.
— Ох, батюшки мои! Что ж это ты раньше-то мне, ваше высокородие, не отлекимендовался? Да я таких гостей дорогих и посадить-то не знаю где… Акуля! Домна! Перепетуя! Тащи все, что дома есть… Чаю, кофею, щеколад, пастилы, орехов, винца. Ахти, срамота какая! — кричала она снова, раскрасневшись от волнения.
— Нет уж, покорно вас благодарю за всю честную компанию, матушка; нам домой пора.
— Вот так обласкали! — надрывался Вольдемар на козлах. — За грабителей приняли!
— Тсс! Я прошу слова. — И мой отец поднял руку над головой, призывая всех нас к порядку и вниманию.
— Что? Что такое, Алексей Александрович?
— А то, что, вместо столь неудачного визита, я бы посоветовал вам заехать к Раздольцевым, навестить бедную m-lle Дину, которая, вероятно, тоскует дома, лишенная приятной прогулки.
Милый «Солнышко». Он всегда думал доставить радость другим.
Мне захотелось обвить руками шею дорогого моего отца и шепнуть ему на ухо тихо, чтобы не расслышал никто: "Папа, золото мое! Как я люблю тебя за твою доброту и чуткость! Ведь мы все позабыли в своем собственном эгоистичном веселье о бедной Дине. Ты один захотел и сумел утешить бедного подростка, милый, ласковый, хороший, «Солнышко» мое".
Но я стеснялась и только крепко сжала руку отца, понявшего и без слов это мое пожатие.
У Раздольцевых мы провели остаток вечера. Пели цыганские песни хором, плясали, играли.
Нечего и говорить, что Дина была в восторге и прыгала, как маленький ребенок, забыв свои почти «взрослые» пятнадцать лет.
* * *Святочная неделя уже на исходе. Вчера мы встречали Новый год в обществе наших многочисленных знакомых. Сегодня «Солнышко» и мама-Нэлли отправились на вечер к князю Б. Звали и меня с собою, но я отказалась.
Я не люблю балов, с громом оркестра и чопорным обществом "большого света". Среди бальной залы я чувствую себя такой маленькой и ничтожной. Да и вообще, вся эта светская сутолока не по мне. Она отвлекает меня от моего любимого дела, которое совершается тихо-тихо под сенью моей скромной комнатки, неведомое никому.
Я пишу институтские воспоминания. Передо мною чередой проходят знакомые лица: бледная черкешенка, похожая на черную розу, порывистая, экзальтированная княжна Ю. с Кавказа, сгоревшая в три месяца от злейшей чахотки, кроткая Лиза М. и другие — ряд женских силуэтов, которые я заношу на страницы моего дневника. Кто знает, быть может, когда-нибудь они и пригодятся мне для более серьезной работы. Потом пишу стихи. Вероятно, никогда не увидят света эти ничтожные обрывки моей души, но отказаться мечтать над ними нет мужества восторженной девочки.
Сегодня никто не мешал за весь вечер. Гостей не было, и я погружаюсь в мои грезы. Ах, если бы можно было уйти далеко, в какие-нибудь заповедные леса, в глухе зеленые трущобы и, слушая природу, творить образы и песни…
— Недурное желание! — слышу я смех Вари.
— Как, неужели я мечтала вслух?!
— Конечно. И знаешь ли, удивительные проекты! Но что бы ты стала делать зимою, когда вода замерзает, а под снегом умирают лесные плоды?
— Действительно, — соглашаюсь я. — Пойдем лучше гадать на перекресток, Варя.
Ее брови хмурятся, она поджимает губы и цедит едва-едва:
— Греховное это занятие, противное Богу.
— Ах, Варя, ты совсем монахиней стала.
— А ты не смейся, — сурово говорит она, — каждому свое. Ты мечтаешь сделаться писательницей, а я, глупая, неученая, бездарная, пожалуй, буду монашкой.
— Перестань, милая Варя, я же не хотела тебя обидеть. А по поводу писательства оставь: я ни о чем не мечтаю, ничего не жду. Но, веришь ли, Варя, я не могу жить без большого, захватывающего дела, не могу жить так, как живут наши барышни из общества. Ах, Варя, ужасно умереть, не принеся пользы никому, — ни пользы, ни счастья, не оставив никакого следа за собою.
— Не говори глупостей. У тебя все впереди, — говорит она глухо, — молодость, здоровье, богатство, всеобщая любовь и талант.
— Талант? Ты говоришь, талант, Варя? — визжу я.
— Тише, сумасшедшая, детей разбудишь.
— Талант! Талант! Талант! — припеваю я, кружась по комнате и раздувая юбки.
Как жаль, однако, что мой талант признается одной только Варей. И никто не знает о нем.
— Пойдем же гадать, «слушать» на улицу, Варюша. Мы узнаем, по крайней мере, есть ли у меня талант или нет.
— Гадать? Ни за что![3]
— Ну, тогда оставь меня. Я буду гадать одна перед зеркалом.
— Ага! Не боишься! А если тебе привидится "он"? — И она делает пугающие глаза, говоря это.
— Кто это он, позвольте узнать? — осведомляюсь я насмешливо.
— Да тот, кого ты твоим богоотступным делом собираешься тешить.
— A, monsieur Нечистый! Так бы и говорила. Ничего я не боюсь, Варя. Ты научи меня только, как это гадают перед зеркалом.
— И не подумаю, греховодница. Выдумала тоже.
— Тогда обойдусь и без твоей помощи. Даша! Даша! — кричу я.
Веселая, разбитная горничная стоит передо мною. Варя презрительно фыркает и исчезает.
— Совсем испортились они характером опять за последнее время. А еще в монашки собираются. Куда им, — подмигивает ей вслед Даша.
— Научите, как это гадают перед зеркалом, Даша, — прошу я ее.
— А не боитесь, барышня?
— Ничуть.
— Тогда извольте-с.
* * *Я сижу перед овальным зеркалом в маленькой гостиной. Против него — другое зеркальце. Две свечи поставлены между ними. Все другие огни потушены.
Я одна. Дети спят. Варя читает в дальней комнатке Эльзы жития святых. Эльза уехала еще с утра в Петербург к своим знакомым. За окнами бушует метелица. Завывает ветер. В зеркале отражается коридор огней. Это мои две свечи, повторенные бесконечное число раз в его гладко отполированной хрустальной поверхности. Ни тени страха во мне — одно любопытство. Вспоминаются институтские годы. Моя подруга Нина Бухарина всегда гадала так в крещенские вечера. Уверяла, что видела один раз Евгения Онегина, другой — инспектрису, третий — черную корову. Посмотрим, что-то увижу я. Мои глаза погружаются снова в отполированную гладь стекла.
