Нина Емельянова - Родники
Дуняша рассказывала обо всём спокойно, только слёзы иногда набегали, и она утирала глаза.
Прибежала с улицы Катюшка; она стала такой большой, что я ее сразу и не узнала. С трудом я усадила её себе на колени.
— А ты как, Саша? Отпросилась ко мне? — посмотрела на меня Дуня.
Я отрицательно покачала головой.
— Как же так? Тогда тебе идти надо! — озабоченно сказала она. — Спасибо, Санечка, что приходила, подружка дорогая!
По правде сказать, меня тревожила мысль о доме, но и уходить не хотелось.
— А пойдём к Мелании Михайловне, — вдруг сказала Дуняша. — Не знаю, дома ли Никита Васильевич. Всё равно им показаться надо. Это же обида: была в ихнем дворе и не зашла.
Дедушка Никита Васильевич стругал в кухне какую-то доску и очень обрадовался мне.
— Самая дорогая гостья пришла! — сказал он, гладя меня по голове. Против ожидания он почти совсем не беспокоился, что я ушла из дому без спроса: — Ничего, Сашенька, беда, конечно, есть в том, что не сказалась. Но уж раз сделано, тужить нечего, а надо поправлять! Погостишь полчасика, да я вас с Митей ещё и на конке прокачу! Пойдём-ка, голубка, к бабке Малаше.
Мы вошли в небольшую переднюю, где стоял сундук, застеленный сшитой из пёстрых лоскутков покрышкой. Лоскуты в ней были так искусно вырезаны и подобраны, что казалось, цветистая затейливая ткань нарядно развернулась перед нами. Открыв маленькую дверь, дедушка пропустил меня вперёд, и я увидела совсем ещё не старую, как мне показалось, темноволосую женщину, сидевшую на кровати в подушках. Несколько лет она только немного могла вставать с постели: у неё болели ноги, одна она не могла выходить из лому. Она отложила в сторону какое-то вязание и ласково обернулась ко мне.
— Вот кто к нам пришёл, Малаша, — сказал дедушка. — Узнаёшь?
— Узнать-то трудно, а догадаться можно! — весело ответила моя бабушка.
И тут я заметила морщины на её лице. Помню, меня удивил её весёлый, звучный голос.
— …Всё, всё знаю, как вы жаворонков ходите слушаете, как тебя дедушка на Трубный рынок водит, как морских жителей тебе покупает. В молодости-то я ведь какая резвая была, вся в тебя… — Она повернулась к дедушке: — Угости-ка её яблочком.
— Угощать, пожалуй, её не стоит, — сказал дедушка, — она самовольно к Дуняше прибежала.
Бабушка хотела сделать строгое лицо, сдвинула брови, но тут же неудержимая улыбка тронула её полные красивые губы.
— Беда, беда! — покачала она головой. — Слушаться ведь старших-то надо, на то ты ещё девочка маленькая. Вот вырастешь большая, тогда по своей воле живи. С кем же ты прибежала?
— А с Митей.
— Ну, с Митей, — серьёзно, но со смешинкой в тёмных глазах сказала бабушка, — так это ещё ладно. Где же он?
— Он у Дуняши сидит.
— Тебе можно было бы с нашей Варей придти. Она бы тебя и привела. И мама бы отпустила. Ну, да уж ладно: давай грех пополам!
Рассказать, как в комнате Мелании Михайловны собрались Митя, Дуняша, Катюшка, как мы ели яблоки и играли в старые, растрёпанные карты с бабушкой в «пьяницы» и в «носы», — значит заглянуть в безмятежный и добрый час детства. Наконец дедушка Никита Васильевич скомандовал собираться, и, расцеловавшись с Дуняшей и вовсе позабыв спросить её, как же они с матерью теперь живут, мы пошли к конке.
Дома меня встретила мама. Трудно сказать, какого приёма я ожидала. Не думала же я, что меня ударят или поставят в угол, но всё-таки было страшно.
— Где ты была? — спросила мама строго. Ходила к Дуняше на Пресню. — Я побоялась сказать, что ходила с Митей: на обратном пути он только дошёл с нами до ворот фабрики и отправился домой.
— Ну так и иди туда, откуда пришла. Раз ты у меня не спрашиваешься, ты мне не нужна.
Но мама-то была мне нужна! Я громко заревела, и в это время вошёл дедушка Никита Васильевич.
— Ты уж прости её, Грунечка, она больше не будет, миролюбиво сказал он.
— Не люблю потатчиков! — отрезала мама. Раз она не слушается, пусть и отвечает за это. Хорошо, что Данила догадался, куда они с Митей пошли.
И вдруг мне стало так горько, так обидно!
— А Клавдичка бы мне ничего не сказала, — крикнула я, — она бы меня не ругала за то, что я пошла!
— Почему ты знаешь? И Клавдичка бы ругала, — уже не так уверенно сказала мама.
— Нет, я знаю, что не ругала бы: дядю Стёпу в тюрьму посадили…
Мама остановилась передо мной.
— Откуда это тебе известно?
— Я слышала, как тётя Варя тебе рассказывала.
— А тебе нечего было слушать. Детям не обо всём надо знать.
И тут я вспомнила, что главное-то — спросить у Дуняши, как они теперь живут, — вылетело у меня из головы.
— А почему мне не надо знать, что у Дуняши горе? — упрямо сказала я.
Ну, ответьте ей, Никита Васильевич, я не могу, — махнула рукой мама и отвернулась к окну. Тут вошёл отец.
— Что у вас случилось? — спросил он.
Мама стала рассказывать, жалуясь на меня и желая, чтобы отец тоже счёл меня виноватой.
— Ты сердишься, я понимаю, — сказала я, — но раз мы с Дуняшей подруги, мне надо было к ней пойти. Что ж бы я её издали жалела, и всё?
Отец молча взглянул на маму.
Да ведь что, Грунечка, — дедушка Никита Васильевич сгрёб рукой большую свою бороду, — нет греха в том, что Саша побежала подружку утешить. А что не спросилась, прости уже её за это.
И тут мама, которая так решительно назвала дедушку потатчиком и только что жаловалась отцу, вдруг сказала:
— Ну вот что, Саша, только для дедушки Никиты Васильевича я тебя прощаю. Благодари дедушку.
Я кинулась к дедушке, запуталась в его бороде, чмокнула куда-то в щёку, потом подошла к маме, не зная, что делать. Она сама нагнулась и поцеловала меня в наклонённую голову, а я крепко обняла её за шею и почему-то снова заплакала.
Когда потом я с лёгким сердцем уселась около отца, он обернулся ко мне:
— Надо всегда подойти и сказать мне с мамой, что ты хочешь сделать. Если это хорошо, тебя никто не остановит.
Проводы Баумана
Со времени описываемых мною событий прошло много лет, и поэтому теперь мне кажется, что они происходили очень близко одно за другим; на самом же деле события эти разделялись неделями и даже месяцами друг от друга.
Стояла поздняя осень, холодная, тревожная… На лицах Ксении и машиной мамы, когда они к нам приходят, теперь всегда видно беспокойство, и разговаривают они о том, что наступает трудное время.
Но однажды я не узнала Ксении. Её похудевшее, усталое лицо сияло радостью. Она показалась мне девочкой: такое ясное выражение счастья было в её глазах.
— Стёпа мой пришёл, — сказала она, застенчиво улыбаясь, — выпустили!
— Вот какая радость! — ответила мама. — Когда же?
— На той неделе… Ху-до-ой!
— Ну, теперь, Ксения, пусть он немного отдохнёт дома.
Ксения удивлённо взглянула на маму и рассмеялась, махнув рукой.
— Да разве его удержишь дома? — воскликнула она. — Нипочём не удержишь. Сколько людей в нём нуждаются: то один за ним придёт, то другой!.. Ничего, мы и поскучаем, лишь бы живой, здоровый был. Время-то ведь какое! Слыхали? Казанка и Ярославская забастовали первыми, а за ними Рязано-Уральская, Курская — все дороги стали…
Время действительно было особенное. Ксения рассказывала маме, что на Морозовской и Прохоровской ткацких фабриках — везде рабочие бастуют. А через несколько дней и наши фабричные снова высыпали днём из ткацкой и красильной. Они шли густой толпой по фабричному двору; слышались голоса: «Долой царя! Да здравствует революция!».
Вернулся отец и сказал матери:
— Наши бросили работу.
На фабрике остановилась вся работа, и во дворе как будто опустело… По всей Москве происходило что-то большое, не очень мне понятное; течение обыкновенной жизни нарушилось. Стоял октябрь месяц.
Дядя Пётр вошёл в переднюю, отряхнул пальто, покрытое мелкими дождевыми капельками, и остановился на пороге в комнату, держа шапку в руках. Отец писал, сидя за столом; он обернулся:
— Что же ты, Пётр? Входи, чай горячий. Дядя Пётр стоял молча.
— Ты не заболел ли? — спросил отец. Он встал и всмотрелся. — Или устал?
— Бауман… убит, — тихо ответил дядя Пётр.
— Что ты?! Как же это так случилось? Где?
— Сегодня. Недалеко от Технического училища.
Подошла мама, взяла шапку из его рук, повесила на отдушник только что вытопленной печки. Дядя Пётр снял пальто, бросил его на спинку стула, подошёл и сел к столу, потирая красные, озябшие руки. Отец сидел перед ним, не спрашивая ни о чём, и все-таки казалось, что он спрашивает.
— Так всё нелепо произошло, — сказал дядя Пётр, глядя на отца. — Такой революционер погиб… В Техническом училище, где помещается Московский комитет большевиков, был митинг. Потом огромная масса народа вместе с Бауманом двинулась к Таганской тюрьме освобождать заключённых. Предательское нападение из-за угла… Черносотенец ударил Баумана чем-то железным по голове. И — насмерть.
