Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы)
Шурка сражался, как гладиатор, но силы были не равные — один к трем. Шмыгая подбитым носом, Шурка кидался то на одного, то на другого, стараясь больше взять на испуг, чем надеясь на свои силы. Но полпинские попались не из пугливых, и Шурка, слабея, чувствовал, что вот-вот будет побит и обесславлен. Последнее его больше всего ужасало.
Я подоспел вовремя. Гаркнул что-то невнятное, чтобы придать себе храбрости, скорчил разбойничью рожу и кинулся на Шуркиных обидчиков. Не знаю, что их испугало: мой вид или щелканье пастушечьего бича дяди Якова, но полпинцы бросились врассыпную и скрылись в лозняке, покрывавшем берег.
— Твой должник, — по-взрослому буркнул Шурка, пожав мне руку.
Шурка, Шурка... Помнишь, мама, вернулся я с войны, а от нашего Зарецка одни рожки да ножки остались. Слопали Зарецк фашистские волки, спалили. Тебя я в землянке нашел. А Шурке не повезло. Ой как не повезло Шурке! Его мать вместе с домом в огне сгорела. Помнишь, мы уже хатенку сладили, Шурка вошел, гармошку с плеча сбросил, на меня посмотрел, на тебя и ничего не сказал, вздохнул только. А потом что-то такое тронул в гармошке, и она тоненьким-тоненьким голоском пропела: «А-а-а-а... ». Звук родился и умер. Только и всего. А мне тогда показалось, что это Шуркина душа простонала.
Солдаты не плачут. Я был солдатом и поэтому не заплакал. А почему не заплакала ты? Наверное, потому, что лучше нашего знала — слезами горю не поможешь. Ты вдруг встала, поправила косыночку, одернула зачем-то ватник, как будто представляться кому собралась, и тихо сказала:
— Будь, Шурка, моим сыном...
Как он там, мой приемный братишка, столярничает?
А что ты уже бабушка и Шуркиных детей растишь, это хорошо. И что ты есть — тоже хорошо. Потому что в мире без мамы так же холодно, как без солнца.
До свидания, родная!»
ПОДУШКА
Сережке Светликову не повезло с родителями. В то время когда будущие папы и мамы других ребят топили вражеские эскадры, таранили фашистские самолеты, презирая смерть, выносили раненых с поля боя, его собственные родители не придумали ничего лучшего, как... учиться.
Мало ли что им было тогда немногим больше, чем Сережке сейчас. Мало ли что папа жил где-то на Алтае, вдали от фронта: мог бы и убежать. А вот маме — той и бегать никуда не надо было. Она жила на самом фронте. Жила и тоже — ну не смешно ли? — училась.
Вместо того чтобы проникать в тыл противника и охотиться там за «языком» с автоматом в руках, она предпочитала делать это в классе, держа в руках не автомат, а учебник.
Слов нет, английский она знает — будь здоров! Но Сережке от этого не легче. Да что там не легче... В сто раз тяжелее Сережке оттого, что его мама — колхозная доярка — знает английский. Стоит ему к собственному имени какой-нибудь Кити прибавить артикль «а», мама тут как тут:
— С именами собственными артикль не употребляется. Мы, бывало, в землянке учились и то...
А кто ее просил в землянку лезть? Лучше бы в партизаны подалась.
Но партизанкой мама не была, и все попытки выудить из ее биографии что-нибудь героическое, успеха не имели. Однажды, перебирая Сережкину подушку, мама обнаружила в ней кроме пуховой еще и стальную начинку: крошечный осколок снаряда. Она сильно побледнела, и глаза у нее сделались большими-большими, вспоминающими.
Сережка коршуном налетел на подушку:
— Фронтовая? Да?
Он где-то читал, что не всякая пуля может пробить подушку.
Может, и эта послужила кому-нибудь из наших пуховой броней. Иначе как в нее мог попасть осколок снаряда?
Но воспоминание в маминых глазах уже погасло. Она устало улыбнулась и сказала:
— Ну что ты такое городишь? Разве с подушками воюют. А осколок мог случайно залететь, когда окна затыкали.
Все же это был фронтовой осколок. Сережка взял и отнес его в школу. И хотя Сережкин рассказ о подушке не произвел на ребят большого впечатления (сколько людей было покалечено и убито осколками, а тут — подушка, подумаешь!), осколок, в конце концов, взяли в музей.
Как-то раз, на перемене, сюда зашел новый учитель рисования. Между прочим, ученики за глаза его звали Кузнечиком. Может быть, по сходству с фамилией Кузнецов. Может быть, потому, что он и впрямь напоминал стройного кузнечика, когда приходил на урок в форме, которую не успел скинуть после службы в армии. Происхождение учительских прозвищ навсегда останется тайной для взрослых.
Однако не будем больше делать отступлений, хотя рассказ и похож на речку с притоками: чем больше притоков, тем дальше цель.
Итак, однажды новый учитель рисования Анатолий Васильевич Кузнецов зашел в школьный музей и увидел там Сережкин осколок с надписью: «Эхо войны. Осколок снаряда, обнаруженный в подушке ученика 5-го класса «Б» Светликова Сергея».
Учитель так и впился в осколок глазами. Все, кто сопровождал новичка-учителя в его первом путешествии по музею, в том числе и Сережка, очень удивились этому. Ну что такое особенное мог увидеть Кузнечик в простом кусочке стали? Или он заинтересовался им, как художник? А что, художнику, как и писателю, только дай тему. Он вам такое нарисует, что всю жизнь не перестанешь удивляться. «Ночь... Война... Фронтовой домишко... Белый пластырь подушки на одиноком окне... И вражеский офицер-артиллерист, в бессильной злобе казнящий убежище партизан... А где партизаны? Их и след простыл...»
Может быть, именно такая картина представляется учителю-художнику, пока он рассматривает «эхо войны»? В таком случае это ошибочное представление. Дом бабушки, где девочкой жила Сережкина мама, не был убежищем народных мстителей. Партизаны действовали по ту сторону передовой. А дом стоял по эту. И если фашистские пушки не пощадили его, то вовсе не потому, что он имел особые заслуги перед Советской властью, а просто потому, что дом был советский, стоял на советской земле и, как все советское, подлежал истреблению. Такая была у фашистов страшная философия.
Чтобы рассеять заблуждение учителя рисования, Сережка потянул его за рукав и, морща большой, упрямый лоб, сказал:
— Это была моя подушка. Осколок попал в нее случайно.
Учитель как-то странно посмотрел на Сережку и снова принялся гипнотизировать осколок. Наконец, словно очнувшись, он проговорил:
— Я знал одного мальчика, которого этот осколок едва не лишил жизни.
— Мой осколок? — изумился Сережка.
Учитель сейчас же поправился:
— Не твой, конечно, а похожий. Такой же, как твой. Вот как это произошло.
Он подошел к доске, доставшейся музею в наследство от класса, и нарисовал дом. Чиркнул по доске раз-другой мелом, и вышло окошко, залепленное чем-то белым. «Подушка», — догадались ребята. К одному дому учитель пририсовал другой. Потом еще дом, еще... Дом к дому — вышла улица. Где улица — там и люди. Но их почему-то было немного. Всего двое. Женщина и мальчик. Мальчик, видимо, так устал, что не мог идти, и женщина тянула его, как куклу. Сама она тоже устала, и художник, щадя их силы, нарисовал возле домика с подушкой лавочку. Неужели женщина не заметит ее и пройдет мимо?
Два-три волшебных штриха, и возле дома с подушкой появляется худенькая девочка с двумя растрепанными снопиками косичек.
«Сюда, — машет она руками-прутиками, — сюда!..
Какая догадливая, видит, что люди устали, и зовет отдохнуть. Но что же дальше? Почему учитель ничего не рисует и стоит у доски, опустив голову. Может, забыл о тех, для кого рисует? Может, напомнить, что они здесь и ждут продолжения рассказа в картинках? Нет, не надо. Учитель поднял голову и сказал:
— А дальше, ребята, было так...
И тут оказалось, что учитель рисования владеет словом не хуже, чем мелом...
— Было так... — сказал он, и фигурки, нарисованные на доске, ожили, встретились, разговорились, и оказалось, что женщина и мальчик — это мать и сын. Что город, в котором они жили, заняли немцы. Женщина с мальчиком едва убежали и вот бегут, сами не зная куда.
«В сельсовете скажут, куда бежать, — мудро рассудила девочка с косичками-снопиками. — В сельсовет сходите».
Женщина тревожно посмотрела на сына.
«Идите, — сказала девочка. — Я с ним понянчусь».
Женщина ушла.
«Как тебя зовут?» — спросила девочка у мальчика, становясь на колени.
Мальчик не ответил. Он тихо-тихо сидел на лавочке и задумчиво смотрел в небо. Вдруг глаза его засветились любопытством: в небе неожиданно расцвели красивые белые розы. Но это были страшные розы. Едва они расцвели там, в небе, как здесь, на земле, послышались крики и стоны. Какой-то человек, не спеша переходивший улицу, дико вскрикнул и волчком закружился по мостовой.
«Дядю Федю убили!» — взвизгнула девочка и стремглав метнулась к дому с одиноким окошком. Испугалась? Ничего удивительного. Все живое страшится смерти. Вот она подбежала к избе, выхватила подушку, метнулась обратно и — большую, тяжелую — плюхнула на голову мальчика. Тот, оглушенный, даже пикнуть не успел, хотя игра велась явно не по правилам. В детском саду в этом случае, перед тем как запустить в кого-нибудь подушкой, противники предупреждали друг друга.
