Николай Федоров - Сказано — сделано
— Нет, — сказал я. — С меня хватит! Не хочу больше ни танцев, ни лобзика. И вообще, ничего больше не хочу. Рехнёшься тут с тобой!
— Я это предвидел, — сказал Генка голосом милицейского следователя. — Конечно, ходить раз в год на «Щелкунчика» и играть в «балду» легче. Никаких тебе хлопот, и главное, голова в покое. Как тыква на витрине.
— Лучше в «балду» играть, чем тут по лестницам вверх-вниз без толку носиться. А талант, если он есть, сам себя покажет. Лермонтов уже в шесть лет стихи писал. И ни по каким кружкам не таскался.
— Серый человек. Лермонтов при царизме жил. Тогда не то что кружков — радио не было. А в наше время он бы небось с трёх лет поэмы писал. Да чего я тебя агитирую. Не хочешь — как хочешь. Упрашивать не буду.
И Генка побежал в танцевальный зал.
До конца каникул Генку я почти не видел. Лишь однажды вечером он пришёл ко мне посмотреть хоккей. Передавали центральный матч сезона. Когда начался второй период, Генка уснул. Во сне он вскрикивал, что-то бормотал об Архипе Ивановиче, и мой папа даже предложил проводить его до дома.
В последний день каникул с утра стояла отличная погода. Ярко светило солнце, а морозное небо было чистое и ослепительно синее. Я взял клюшку и коньки и вышел из дому. И вот тут я увидел Генку. Зрелище было великолепное! Широко расставив ноги, в расстёгнутом пальто и в шапке набекрень, Генка стоял посреди двора. В руках он держал огромный дворницкий лом. Лом взлетал над Генкиной головой и с глухим ударом врезался в искрящийся лёд. Золотые брызги весело разлетались в разные стороны.
Вдоволь насладившись картиной, я сказал:
— Решил все-таки зарыть таланты в землю.
Генка перестал долбить и вытер рукавом пот со лба:
— Слушай, Серёга, не нервюруй меня. То есть, я хотел сказать, не нервируй. А нервюра — это в самолёте такая штука. В хвосте, кажется. Или в носу…
И он с удвоенной силой обрушил лом на ледяную корку.
Потом мы вместе пошли на каток. И первый раз за все каникулы наша команда выиграла. Потому что на воротах стоял Генка.
Скрытой камерой
Примерно раз в месяц Генка обязательно ездил навещать своего деда. Дед жил далеко — сначала надо было ехать автобусом, потом на метро и ещё четыре остановки на трамвае.
Домой Генка всегда возвращался с каким-нибудь подарком. То компас с фосфорными стрелками привезёт, то складной ножик, в котором разве что мясорубки не хватает, а то и старинную монету с изображением какого-нибудь бородатого правителя.
Нет, только не подумайте, что Генка навещал деда из-за подарков. Но такой уж человек был его дедушка, что не мог отпустить внука, не подарив ему что-нибудь.
Подарки эти он редко покупал в магазинах, а чаще находил их тут же, у себя в квартире. «Глянь-ка, Гена, — говорил обычно дед. — Разбирал вчера антресоли, смотрю — барометр. Помнится, в Риге покупал в сороковом году. Да так и не пользовался. Возьми».
Генка говорил, что если дед найдёт у себя на антресолях колёсный пароход или зенитное орудие, то он не удивится.
В тот раз Генка принёс от деда фотоаппарат. Настоящий фотоаппарат в кожаном футляре под названием «Зоркий С».
— Да он, наверное, не работает, — говорил я, с завистью осматривая аппарат.
— Как это — не работает, — отвечал Генка. — Дед говорит, он им почти не пользовался. Всё в порядке. Я уже и плёночку зарядил.
— А ты снимать-то умеешь? — спросил я.
— Запросто. Мне дед всё объяснил. Так что садись вот сюда на диван, а я тебя сфотографирую. Будет называться «Портрет моего друга». Если всё нормально получится, пошлю в пионерский журнал. Я читал, там сейчас конкурс на лучшую фотографию.
— Погоди, — сказал я. — Тогда уж причесаться надо.
Я тщательно пригладил свои вихры и на всякий случай вымыл лицо и руки. Потом сел на диван, куда мне указал Генка.
— Начнём, — сказал Генка и нацелил в меня объектив.
И тут — сам не знаю почему — шея у меня как будто одеревенела, а лицо и руки стали чужими.
— Ты чего это? — спросил Генка и отвёл аппарат.
— А чего?
— Да вид у тебя такой, будто с тебя скальп снимать собираются. Ты сиди спокойно и улыбайся.
Я улыбнулся.
— Ты что, укусить меня хочешь? — сказал Генка, снова отведя аппарат. — Я ж улыбнуться прошу, а он скалится.
— Как умею, так и улыбаюсь, — сказал я. — И вообще, чего это я улыбаться буду, если мне не смешно.
— А ты вспомни что-нибудь смешное и улыбайся. Только не слишком рот-то разевай, а потихонечку так, загадочно.
Я стал вспоминать что-нибудь смешное, но припомнил только, что сегодня вечером надо давать дневник маме на подпись.
— Слушай, — сказал я, — а зачем обязательно улыбаться. Ты сделай грустную фотографию. И назови «Портрет моего грустного друга».
— Можно, конечно, — сказал Генка. — Но с улыбкой интереснее. Знаешь, картина есть такая знаменитая. «Джоконда» называется. Там одна старинная итальянская девушка сидит у окна и так потихонечку улыбается. Будто про себя. Так вот учёные до сих пор всё гадают, чему это она улыбается. А если б она просто смеялась или хохотала, так, может, картина бы эта и знаменитой не стала. Мало ли чего она хохочет. Может, ей щекотно.
Я сосредоточился, собрался с силами и попробовал загадочно улыбнуться.
— Ну вот, — сказал Генка. — Теперь он плакать собрался. Горе у тебя, что ли, какое? Или зубы болят.
— Ничего у меня не болит, — начал я злиться. — И вообще, мне надоело. Снимай какой есть.
— Хорошо, — сказал Генка. — Только ты глаза хотя бы не таращь. А то подумают, что у тебя базедова болезнь.
Наконец Генка щёлкнул затвором. Потом щёлкнул ещё несколько раз и сказал:
— Во! Я, кажется, придумал. Тебя надо снять с какой-нибудь умной книгой. Так будет эффектнее.
Генка подошёл к книжному шкафу и достал оттуда толстенную книгу.
— То, что надо, — сказал он. — «Идиот». Серьёзная вещь.
— Нет, — сказал я. — С «Идиотом» не буду.
— Почему?
— Не буду, и всё тут, — упрямо повторил я.
— Ну возьми тогда «Живой труп», — сказал Генка. — Лев Толстой написал. Или тебе «Курочку рябу» найти? Должен же ты, в конце концов, показать свой культурный уровень.
Я решил, что Генка прав, и, чтобы показать свой культурный уровень, взял двадцать четвёртый том Большой Советской Энциклопедии, начинающийся со слова «собаки» и кончающийся словом «струна». К тому же эта книга была самая большая и толстая.
И Генка меня заснял.
Потом он сфотографировал меня с кошкой, с электродрелью, с арбузом, за пианино, на балконе и у газовой плиты.
Потом я фотографировал Генку с телефонной трубкой, в мотоциклетном шлеме, у книжной полки, под столом и даже за швейной машинкой.
А когда Генка предложил мне встать на голову по системе хатха-йога, я сказал:
— Хватит. Ерунда всё это. Так мы никогда приличных кадров не сделаем. Я читал в фотожурнале, что все знаменитые фотографии делают скрытой камерой.
— Как это? — спросил Генка.
— Ну, надо замаскироваться и фотографировать, когда тебя не видят. Тогда вот самые интересные кадры и получаются.
— А что, — сказал Генка. — Неплохая идея. Надо, конечно, попробовать.
Мы вышли на улицу и спрятались за квасной бочкой. Но ничего интересного, как назло, не происходило.
Торопливо неслись по улице потоки серьёзных людей, на перекрёстке нервно газовали машины, переполненные автобусы, с трудом закрыв двери, тяжело отъезжали от остановок.
Всё как обычно. Правда, Генка щёлкнул пару кадров: собаку, которая несла в зубах сумку хозяина, и автобус, из двери которого торчал портфель и чья-то нога.
Мы уже хотели уходить, как вдруг на балконе одного из домов я заметил толстого лысого мужчину в трусах и в майке. На голове у него было что-то вроде чалмы. Мужчина держал в руках большие пудовые гири и делал с ними приседания.
— Гляди, Генка, какой кадр отличный! Ну-ка, быстренько щёлкни его, пока не ушёл.
Генка поспешно вскинул аппарат и нажал кнопку. Потом он сфотографировал пожарную машину, лоток с мороженым, разгрузку арбузов, очередь за квасом и, наконец, меня рядом с красивой серебристой машиной японской фирмы «Тоёта».
Когда мы шли домой, я спросил:
— Слушай, ну нащёлкали мы всякой ерунды — и что дальше? Карточки ты ж всё равно не умеешь делать. Да и увеличителя у тебя нет.
— Без паники, — сказал Генка. — Я уже договорился со Славиком, соседом. Послезавтра он будет проявлять свои плёнки, так он обещал и мне сделать.
Через два дня мы пришли к Генкиному соседу за фотокарточками.
— А, фотографы, здорово. Заходите, — сказал Славик, пропуская нас в квартиру. — Только сразу вам скажу: ни чёрта у вас не вышло. Зря я возился. То ли вы плёнку плохо заряжали и засветили, то ли аппарат у вас заедает. Не знаю. Один кадр, правда, почему-то вышел. Дерево какое-то на крыше.
