Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки
— Я не хочу в тюрьму, — вдруг всхлипнул Бриг, умоляюще глядя на Алексея Игоревича. — Не хочу!
«Украл? Убил? Что бы там ни было. Он ребенок. У меня связи…»
— Подожди, не высовывайся, — приказал педагог. — Я сейчас.
Брига сжался в комок на полу — больше не встать. Ног нет, рук нет — тела нет. Есть только мертвое бессилие. Закрыть глаза и спать. Как спокойно! Все, он дома. Спать…
— Держи на память… — улыбчивый мужичок подмигнул Бриге, показывая кольца наручников.
Женька размял запястья.
— Что скажешь, Николай? — спросил Алексей Игоревич.
Николай прикусил, пожевал ус, хитровато стрельнул глазом:
— Значит так, Лексей Игорич. Если менты запалили, будет шмон по всему городу. Найдут — и по этапу. На Колыму лес рубить. Лет на десять. Это ж не на кармане взяли. Это уже грабеж. По другой статье идет. Точно. Так что увозите. Хоть сколько-то на свободе поживет.
У Женьки перехватило дыхание. «Хоть сколько-то на свободе… Мама! Мамочка! Какая мама? — Брига опустил голову, чтобы никто не увидел его слез. — Вот как, значит? Вот как…» — он не испугался, он заледенел от ужаса.
— Спасибо, Коля, я подумаю, — проговорил музыкант. — Подумаю. Сколько я тебе должен?
Коля дернул щекой:
— Стопку налейте. Это вам так. Должок у меня, помните?
На кухне круг от абажура, на столе наручники. Бриге было стыдно глядеть в глаза Алексея Игоревича, но как было не посмотреть, в последний-то раз перед тюрягой! «А там бить будут?»
Николай опрокинул стопку, зажевал колбасой.
— Давай-ка по второй, — налил музыкант. — За успех нашего безнадежного. Увезу я его. А там…
— А там пусть сам дураком не будет, — хмыкнул Николай. — Ты, пацан, дурилкой-то мозгуй. Туда легко. Оттуда — трудно. Вход — рупь, выход — жизнь. Ученичок ваш?
Алексей Игоревич вздохнул.
— Так вот, — продолжил мужчина. — На шконку приземлишься, не до музыки будет. Даже на малолетке. Сыграют там тебе комаринскую на ребрах. И вот когда ты будешь обоссанный матрас от боли жрать, тогда тебе твой приют раем покажется, да поздно. Думай!
А Брига не думал. Сейчас понял, что никогда об этом не думал. Жил, как в тумане — не видел ничего и на шаг вперед. Красовался, как прыщ на морде. Докрасовался.
— Меня посадят, да?
— А то! Ты ж не морковку на огороде тырил, — Николай вздохнул.
— Помойся иди, — сказал негромко Алексей Игоревич. — И ногти подстриги. К инструменту не пущу таким.
— К инструменту? — Брига аж побелел. — А как же музыка? Там же…
— Иди мойся!
Брига поплелся в ванную, включил воду и всхлипнул. Страшно!
— Коля, ты сможешь узнать, что там по этому ограблению, много шума или так? — понизив голос, спросил Алексей Игоревич совсем другим тоном.
Коля выпил еще, поскреб пятерней небритую щеку.
— А что узнавать? У нас на той неделе ювелирторг обнесли. И вроде, как ментов горком за грудки взял. А горком, может, кто и повыше теребит. Ментам сейчас не до овощного. И не унесли пацаны ничего. Их сейчас если и будут искать, то чтобы в детдом сдать. Срока не будет. На учет поставят. Так думаю. Это я его пугал тут. Лезут пацаны, лезут. И я так же, эх, а теперь вот…
Николай махнул рукой и засобирался. На пороге вдруг выложил:
— По-доброму, его бы в детдом вернуть. Какая-никакая, а крыша над головой, хоть на строителя выучат. А в бегах, Алексей Игоревич, он другому научится: в форточки лазить и по карманам шнырять. И рано или поздно загремит. Таких нет, чтобы не попадались. Мозги-то ему прочистите. Всыпать бы ему, не жалея. Такой вам мой совет.
Алексей Игоревич бережно снял баян с антресолей. Брига распахнул глаза, протянул ладошки, отшорканные до розовой кожицы, подхватил инструмент, радуясь родной тяжести.
Меха растянуть, каждую кнопочку приласкать. Баян! Вот запричитать бы над ним, как голосила мать Нинки Лобовой, когда забирала ее, нараспев, навзрыд, не сдерживаясь. Щекой к прохладной поверхности. Увидеть полинявшие розовые меха. Пальцами сейчас, сейчас… «Скучал? Я тоже, я тоже», — торопится Брига.
Руки были как деревянные. Вроде сто раз играл, знал, как это делать, а пальцы точно резинкой стянули.
Неровно баян выводил, картаво. Душа кричала — инструмент оглох. Баян, обычно дышащий с Бригой в унисон, не откликался, нет, — покорялся безнадежно. Выталкивал механически звуки, давился ими, выкрикивал, как пьяная торговка на базаре — без толку, без лада, без строя. Точно не нужны были ему Бригины руки — чужие, забытые.
Брига разозлился на себя: сам ведь бросил баян, предал его. Вот вернулся, а поздно. Разве предательство прощают? Алексей Игоревич морщится. А времени в обрез. Только надышаться бы! И опять в подвал… Вадька там. Если Беня не пришел, как он один, как?
— Да, друг, запустил, основательно! Можно сказать, что все с начала надо начинать. Вот что, любезный, не мучай инструмент, ложись спать. И подумай на сон грядущий, нужна тебе музыка или нет?
«Спать, здесь? А Вадька как?»
— Не могу я. Мне назад надо…
Учитель перебил резко:
— Жаль! Я думал, что ты все-таки музыкант, — и властно положил руку на глянцевый бок баяна.
Женька прижал к себе инструмент. «Еще чуть-чуть, еще немного, а потом и… Нет, нельзя, нельзя! Как же мы друг без друга?»
— Я с собой его возьму. Можно?
Алексей Игоревич вдавил очки в переносицу:
— В подвал? В сырость? Ты решил убить инструмент? Нет, дружок. Хочешь себя гробить — твое право, а чем баян провинился? Извини, Бриг, но мы можем только своей жизнью распоряжаться, понимаешь? Чужой — нет!
«Нет, значит». Женька поставил инструмент на пол — баян обиженно всхлипнул, — и снова подхватил:
— Алексей Игоревич! Я только еще чуть-чуть… Хотя бы гаммы… Можно? И уйду.
«Нет, не уйдешь. Ах ты, кораблик! Гаммы. Ты же их терпеть не мог. Обнять бы тебя, уставшего, издерганного. Мальчик, мальчик, тебе бы заснуть сейчас! А ты вот впился в инструмент и никакой силой не оторвать».
— Оставайся, завтра с утра позанимаешься. Сегодня я не вижу смысла. Если ты, действительно, музыкант.
— Да не могу я остаться!
— Что? — педагог нахмурился. — Бриг, вот ты и ответил! Тебе не музыка нужна. Тебе нужна свобода по чужим карманам лазить. Это легко — плыть по течению. Музыка работы требует, души. Все! Уходи! А я ведь думал… Иди!
Брига открыл дверь в ночь, в непроглядную тьму. «Схватить бы его за плечо… Но мальчик сам должен решить». Алексей Игоревич смотрел, как Брига тяжело считает ступени, точно его рваные ботинки становятся все тяжелее.
— Да почему же легко?! — вдруг крикнул мальчик, обернувшись. — Почему? Я не хочу туда, не хочу! Мне надо! Надо! Там Вадька! Вы же сами сказали: мы не можем чужой жизнью распоряжаться. А я уже распорядился. Там Вадька! Я хочу музыку! Хочу! Но не могу я! — и рванул вниз по лестнице.
«Господи, старый дурак! Как же я сразу не понял: не бросит этот мальчик друга. Себя сломает, жизнь загубит, талант — талант, вот что главное! — но не бросит».
— Бриг! Стой!
Алексей Игоревич суетливо побежал следом, досадуя на шлепанцы, на одышку, на ушедшую молодость. «Неужели не остановится?»
— Бриг! Возьми! Возьми баян.
Брига встал как вкопанный, не веря своим ушам. Алексей Игоревич медленно спустился к нему.
— Можно, да? Правда? Баян?!
Музыкант обнял мальчишку. Левая рука онемела. Сердце гулко стучало: «Догнал, слава Тебе, Господи! Валидола бы теперь…»
— Ты объясни мне, как найти твоего Вадьку. И давай домой. Я приведу его. Потом придумаю, куда вас. Ты должен заниматься, должен, Бриг! Да ты и сам уже не сможешь без баяна… Может, и не понял еще, но музыка — это твой мир. Это вот тут, — учитель постучал ладонью по груди. — От этого никуда.
— Понял, — глухо уронил мальчишка. — Я понял.
Глава 21
Утро нежности
«Карусель, карусель, карусель… То ли название пьесы, то ли жизнь его. Ах, эти переходы от низких, басовых к высоким нотам! Вверх, вниз и по кругу. Русские горки в городском парке. Темп не держит. Да, не держит. Впрочем, Бриг всегда спешит, всегда все себе усложняет. Но сделай сейчас замечание — не услышит. Голову к плечу, пальцы бегут, бегут, кажется, даже не смотрит в ноты, — Алексей Игоревич поморщился, но не остановил парня. Ему нравилось стремление Бриги взять на себя больше, чем можно вынести. — Тревожная у него карусель выходит, тревожная. Все к низам куда-то, на басы. Осенняя, ноябрьская карусель, а за окном июнь».
— Это что? — тронул его Беня за плечо.
Алексей Игоревич вздрогнул, обернулся — в руках беспризорника была странная загогулина на хрустальной подставке.
— Камертон.
— А он дорогой?
Алексей Игоревич улыбнулся:
— Да, очень. Мне его подарил ученик, Толя Варганян. Самое удивительное, что это его приз, кубок. Знак его победы. Он мне сказал: «Вы — человек-камертон. Нотка ля первой октавы». Да, выше оценки я не знал, — он бережно взял камертон из рук Бени.
