Лидия Чарская - Том 12 Большой Джон
Из дортуаров младших неслись истерические крики и всхлипывания. В «выпускном» дортуаре, на крайнем окне, держась за оконную раму, стояла Сима Эльская. Она звучно декламировала:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом…
Оглушительный раскат грома прервал ее. Молния золотисто-огненной змеею проскользнула где-то близко-близко.
— Отойди от окна, Волька, тебя убьет! — взвизгнула Малявка и полезла головой под подушку.
Перед киотом стояла Карская и один за другим отбивала земные поклоны.
— Свят, свят, свят, Господь Саваоф!
В другом углу Пантарова-первая кричала:
— Если нас убьет грозою, как вы думаете, mesdam'очки, будет плакать Чудицкий?
Рант носилась подобно мотыльку по дортуару.
— Не бойтесь, не бойтесь, душки! — говорила она. — Если умрем, то все умрем сразу, молодые, цветущие… Хорошо!.. Невесты Христовы! Все до одной! И экзаменов держать не надо. И протоплазма не срежет никого… Умрем до физики, душки!.. Хорошо!..
— Рант, противная, не смей предсказывать! Тьфу… тьфу… тьфу!.. — рыдала и отплевывалась в одно и то же время Додошка. — Умирай одна, если тебе так нравится. Ты и так «обреченная», а я не хочу, не хочу, не хочу!
— Додошка, на том свете пирожных-то не дадут, а?… Ясно, как шоколад! — повернулась к ней Сима.
— Отстань! Все отстаньте! Ай! Ай! Ай!.. — взвизгнула Даурская, потому что в этот миг золотая игла молнии снова осветила спальню. Зажав уши и плотно сомкнув глаза, Додошка бросилась ничком на кровать.
— Свят! свят! свят! — снова залепетала в своем углу Карская.
— Боже! глупые какие! Грозы боятся. Посмотрели бы, какие грозы на Кавказе бывают, — говорила Черкешенка.
Она сидела на кровати Лиды.
Воронская, притихшая, лежала на своей постели, прикрытая теплым байковым платком. На все вопросы Черкешенки Лида отвечала молчанием.
Елена терялась в догадках. О том, что Воронская боится грозы, Черкешенка не могла и подумать. Бесстрашие и мальчишеская удаль Лиды были хорошо известны всему институту.
"Да что же, наконец, случилось с нею?" — задавала себе вопрос Елена и не могла найти ответа.
Веселая, смелая, немного дерзкая, Лида всегда была особенно мила и дорога ей, Гордской. Нравились в ней ее бесшабашная удаль, ее шалости, ее прямота и те особенные взгляды на вопросы чести, каким следовала Воронская. И каждый раз, когда серые глаза Лиды туманились, а стриженая головка клонилась долу под бременем отягощавшей ее невзгоды, Черкешенка пытливо заглядывала ей в лицо, а сердце южаночки сжималось от боли за ее любимого "Вороненка".
Но никогда Лида Воронская не казалась Елене такой несчастной, почти жалкой.
— Лидок, Вороненочек, мальчишечка ты мой милый, что с тобой?… Скажи, поделись своим горем, легче тебе будет…
Лида молча вскинула на нее глаза. И в этом взгляде Черкешенка прочла столько невыразимого горя, что невольно отшатнулась.
— Уйди!.. Оставь!.. Не надо тебя!.. Никого не надо…
Лицо Черкешенки исказилось ужасом.
— Что с тобой, Лида? Что ты?
— Фюрст умирает!.. Умирает из-за нас, из-за меня!.. Я убила ее своим поступком!.. Убила ее!.. — крикнула Лида и, растолкав подруг, выбежала из спальни.
Темнота окутала длинные коридоры, огромную залу, просторную библиотеку, классы и столовую, словом — все здание. Подсвечники звенели в запертой церкви при каждом громовом ударе, и этот звук казался сверхъестественным и страшным в ночной час. Темнота прорезывалась яркими вспышками молний, и громовые удары потрясали здание.
Лида мчалась по коридорам и лестнице, по нижней площадке, мимо швейцарской и «мертвецкой» — небольшой террасы-комнатки, похожей на часовню, где ставили гробы редко умиравших в институте воспитанниц.
Вот и стеклянная дверь. За нею крыльцо, лестница, спускающаяся в сад.
Что, если она окажется запертою?
Но нет, слава Богу, вход в сад закрыт только на задвижку. Очевидно, никому и в голову не пришло запереть дверь на ключ. Кто захочет выйти в сад в такую ужасную погоду?
Мысли Лиды несутся с поразительной быстротой… Что ей надо здесь? Зачем она сюда прибежала? Но этот вопрос она задает себе лишь на секунду. В следующую же секунду он уже решен.
Фюрст умирает из-за нее. Она, Лидия Воронская, виновница ее смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою. Надо предложить себя, свою жизнь взамен жизни фрейлейн, столь необходимой ее бедным маленьким племянникам и ее несчастной сестре. И Верховное Существо рассудит, решит. Господь всесилен и справедлив, и она, Лида, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна.
Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую «крокетную» площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.
"Протоплазма говорил на физическом уроке, что дерево хорошо притягивает молнию, — думает Лида, — и если я встану под деревом, молния ударит в него, и я умру… И я готова умереть, только, только, Господи, спаси фрейлейн от смерти… Сохрани ее жизнь, дорогой Господи, прекрасный, милостивый, добрый… Ах!"
Удар грома ухнул со всею силой. Он раскатился по всему саду, сотрясая, казалось, весь огромный мир.
Одновременно блеснула молния, стало светло на миг, как днем, в огромном старом саду. Лида осенила себя торопливо крестным знамением. И снова потемнело, словно осенней ночью.
Тем же быстрым бегом Воронская достигла последней аллеи. Здесь стояла высокая старая липа, уже расщепленная когда-то грозою. В трех шагах от нее находилась плита святой Агнии.
Ветви липы раскинулись шатром над воображаемой могилой легендарной монахини. В эту легенду о святой Агнии Лида не верила и смеялась, когда подруги рассказывали о ней. И не для святой Агнии, но ради того, чтобы получить душевный покой, прибежала сюда девочка. Она считала себя преступницей с той минуты, когда Большой Джон открыл ей печальную новость. А всякое преступление, по мнению Лиды, должно быть искуплено. И со свойственной ей горячностью, пылкая во всем, необузданная девочка в страстном порыве охватившего ее отчаяния взамен умирающей Фюрст предлагала взять ее собственную юную жизнь. В ту самую минуту, когда Черкешенка допытывалась там, в дортуаре, о причине мрачного отчаяния, охватившего ее подругу, эта мысль явилась в душе Лиды и ярким светом озарила ее.
Не теряя ни минуты, она опускается на колени, на горячую, всю словно насыщенную электричеством землю.
— Господи!.. Возьми мою жизнь! Убей меня молнией!.. И спаси ее… спаси ее… если можно!..
Новый удар грома заставил ее поднять голову. Жуткий ослепительный свет озарил сад. Лида взглянула в конец далекой, змейкой вьющейся аллеи и вскрикнула от неожиданности.
Высокая, во все черное одетая, фигура, казавшаяся огромной при ослепительной вспышке молнии, медленно подвигалась по направлению к ней.
— Кто это?… Агния?… Призрак?… Но ведь Агния легенда, предание, и призраки не приходят к нам!.. — терялась она в догадках.
Вот фигура почти поравнялась с плитою. Послышалось ее свистящее дыхание.
Молния вспыхнула снова и озарила ее с головы до ног.
— Maman!
— Воронская!
Эти два крика слились в один.
Одновременно баронесса-начальница (черная высокая фигура оказалась ею, одетой в просторный темный капот, с обмотанной черным шарфом головой) и выпускная «первая» узнали друг друга.
Лида поняла сразу, что значила эта ужасная одышка. Maman страдала астмой и в минуты припадка астматического удушья находила единственное от нее спасение, выходя на воздух в сад. Присутствие ее ночью в последней аллее объяснялось, таким образом, очень просто, но присутствие здесь Воронской для начальницы казалось совсем необъяснимым.
— Каким образом ты… — начала было она, с трудом переводя дыхание.
Но Лида, не дав баронессе окончить, быстро схватила руки начальницы, спрятала в них свое пылающее лицо и глухо произнесла:
— О, я хотела умереть!.. Я не могу… я не стою жизни, когда она, она умирает из-за меня… из-за нас!.. Господи, если бы молния убила меня, я бы была теперь такой счастливой, не мучилась, не страдала… О, maman, если бы вы знали только!.. Голубушка, maman, какая это тоска, какая мука!.. — заключила свою речь с страстным отчаянием бедная девочка.
Должно быть, много затаенного горя уловило в этом возгласе чуткое сердце начальницы.
— Что с тобой, девочка?… Что с тобой?… — произнесла баронесса, обвила плечи девочки и усадила ее на садовую скамью. — Расскажи все, все, что случилось… Или нет — плачь, плачь, лучше выплачься прежде всего, бедняжка. Тебе будет легче. Такое состояние должно разрешиться слезами.
