Герман Балуев - ХРОНИКЕР
Куруля между тем расшатал гвоздем и выдернул зубами из рамы шпонку, приложился ухом, дал послушать Лешке.
— Значит, вы утверждаете, — услышал Лешка голос лысенького, — что, очнувшись после бомбежки, обнаружили себя среди убитых и догорающий на путях эшелон?..
Лешка заглянул в окно. Мать часто в знак согласия закивала, прижав к груди ридикюль.
— Очнулись вы, как вы утверждаете, утром. Вставало солнце, так?.. И однако вы пошли не в ту сторону, откуда поднималось солнце, то есть не на восток, а на запад. Почему?
Голос у лысенького был мягкий, усталый и слегка недоуменный. Он как бы предлагал совместно поразмыслить над странным поведением женщины, очнувшейся на восходе солнца и пошедшей на запад, а не на восток.
— Там что-то зарокотало, — неуверенно сказала мать.
— Зарокотало... Так. И вы испугались?
— Да, да! — поспешно согласилась мама.
— Так испугались, что около трех месяцев находились неизвестно где, а потом внезапно, странным образом, оказались по эту сторону фронта... Чудеса, согласитесь?
— Да, наверное... И все чудо, — воскликнула мать, повысив голос. — И что я осталась жива, и что я нашла сына... Чудо! — сказала она страстно.
— Но время суровое, — мягко сказал лысенький. — И нам бы не хотелось необъяснимых чудес!.. Например, вдруг пожар на караване... Где вы находились в тот вечер?
— В какой? — почти беззвучно спросила мама.
— В тот, — мягко сказал следователь.
Лешка прильнул к стеклу. Военный уже не сидел, а ходил, засунув руки в карманы синих галифе. Животик его заметно свешивался над широким ремнем. Вот он задал еще какой-то вопрос, оперся ладонями в стол и склонился к матери, глядя ей близко в глаза, а мать, побледнев, отшатнулась, потащила к подбородку свой ридикюль.
Куруля дернул Лешку от окна: кто-то хрупал по шлаку. Они мигом ушли в темноту, одним махом перескочили через забор в заводской скверик, где между деревьями были вырыты длинные противовоздушные щели. Куруля закурил и сунул Лешке на раз: «Курни!»
Лешка судорожно затянулся.
Куруля спросил:
— Она шпионка?
Лешка помертвел. Ведь уже казалось, что вырвался из лап войны и ожил. Нет. Страшная рука снова до него дотянулась. И до него долетал слушок, что караван подожгли и ведется расследование. Но чтобы увязать этот пожар с потерявшей себя в скитаниях матерью — это было чудовищно настолько, что уже ничего нельзя было поделать. И ничего нельзя объяснить. Это было как сама война — неотвратимо.
— Нет, — сказал он пустым голосом. — Нет.
— А что?!. Я тебе верю, — помедлив, сказал Куруля.
Затянулся, посмотрел на залетного, понравившегося ему серьезностью и прямотой мальчишку, который стал затонским почище, чем сами затонские; вон ведь как ершился на Вырубках, так и лез на кулак! А теперь вот стоит помертвелый, негодный, ненужный, точно сорняк. — А мать-то фрицев живых видела?
— Видела.
— А чего ж они ее не убили?
— Не всех же они убивают.
— Фашисты?!. Ну, это ты брось! Понял?.. Они же гады!
— Гады, гады! — истерически закричал мальчишка. — Там гады, тут гады. Сестренку уже убили, теперь за мать взялись, да?
— И-иэх! — покачал головой Куруля. — Вот оно и выходит, что и сам ты вонючий гад!.. Пожар был? Был. А почему загорелось?
— Так замыкание же, замыкание! — тряся кулаками перед лицом Курули, завопил мальчишка. — Ведь мы с крыши видели! Видели! Да?
— Так это мы, — наставительно сказал Куруля. — А другие не видели. А она у фрицев была: как же так?! Конечно, вопрос: что там делала?
Лешка упал лицом в траву и, обхватив голову руками, затих. А через мгновение вскочил, как на пружине.
— Милостыню просила, понял?! — Он схватил Курулю за уши и треснул затылком его о забор. — Понял?! Понял?! Лицо было белым, а самого его колотило лошадиной крупной дрожью, и Куруля даже растерялся, а потом сшиб в траву и попробовал уши. — Милостыню просила, понял?! Вот так! — вскочив, как резиновый, заорал мальчишка и потянул к Куруле ладошку. — «Подайте, Христа ради!» — проблеял он, заплакал, но тут же стряхнул слезы и завопил: — Понял?.. А кто подаст, когда все сами без ничего, в крови и в соплях по шею?! Нанялась работать к одному красномордому гаду — убирать скотину. А он за то обещался кормить и одежду зимнюю дать. А не дал, понял? Горбила два месяца, а он после — в шею, в шею: «Пошла прочь, падла!.. Беги! А не то сведу как воровку!..» К гансам, понял?.. Мать побежала, а он топает следом: «Беги, воровка, беги!» — Мальчишка слепо, белыми глазами смотрел на Курулю и вдруг ударил, вложив в удар всю ярость и все бессилие.
— Ты что, озверел? Это я, Куруля! — растерянно закричал Куруля.
Но мальчишка бешенно молотил кулаками, очевидно видя перед собой того красномордого гада, и Куруле пришлось уложить его дважды, прежде чем он успокоился и затих. Куруля сел в траву рядом и обнял его за плечи.
— Леха ты, Леха!.. Ты вот что: терпи!.. Поубивают тех, что сейчас на фронте, нам придет очередь биться. Вот там и расплатишься, Леха. А меня-то что толку бить?
Сквозь внезапно хлынувшие обильные облегчающие слезы мальчик хрипло захохотал.
— Все будет, как надо. Веришь?
Лешка кивнул:
— Верю.
— И правильно. Я вру, а ты все равно мне верь!.. А?.. Ну, я пошел.
— Куда?
— А скажу пару слов этому... который в ремнях.
— Вася!
— А что «Вася»?.. Не люблю бояться... И ты не бойся! Договорились?.. Вот так.
Куруля перемахнул заборчик и, сутулый, с головой, втянутой в плечи, со смутной улыбкой на кощейском лице, пошел, руки в карманы, к дверям конторы. Лешка, одолев заборчик, бросился поскорее к окну. Куруля успел вставить на место шпонку, так что Лешка ничего уже не мог слышать, только видел, как возник в строгом кабинете Куруля. В черной, распущенной, с вырванным клином рубашке, в обтрепанных понизу, замызганных смолой и землею штанцах и босой, одеждой и ухваткой он походил на подростка-цыгана и, выбросив в сторону лысенького костлявую руку, тотчас стал кричать что-то, выпучив жилы на шее и отвердев лицом. Следователь поначалу оторопел, но затем его лицо стало каменеть, он спросил что-то резко, Куруля в ответ склочно, по-базарному уличающе забазлал, тряся перед носом лысенького теперь уже двумя кощейскими худыми руками, следователь не выдержал, гневно двинулся на Курулю, оба они скрылись из поля зрения Лешки, осталась одна покорно сидящая и никак не прореагировавшая на появление Курули мать, Лешка бросился к дверям конторы, из которой вылетел Куруля, мелькнул сопроводивший его хромовый блестящий сапог.
— Ну вот, порядок! — поднимаясь с земли и отряхиваясь, сказал Куруля.
— Чего порядок-то?.. Он же тебя выкинул!
— Ты понял, значит?! — ухватился Куруля. — Он меня выкинул. А если б я его не убедил, то что?.. Он бы меня арестовал!
ОТЧАЯНИЕ
ать вызывали на допрос через ночь. А Лешка и не знал, куда она исчезает. Да, надо сказать, и не интересовался, не задумывался: исчезает и все! С работой у нее, никогда не работавшей, как-то не клеилось, не могла закрепиться. Побыла стрелком в военизированной охране завода, помощником кладовщика, грузчиком в ОРСе. И наконец обосновалась посудомойкой в заводской столовой, откуда стала приносить какие-то намокшие куски. Принесет, сунет Лешке кусок и стоит вплотную, загородив его своим телом, со страшноватым вниманием смотрит, как он поедает добычу. Бр-р-р! Драли Лешке эти куски горло, хотя, конечно, он мог бы, наверное, в момент обглодать вымоченного в помойном ведре медведя, но то, как мать смотрит, как заслоняет его от чужого глаза, от этого его прямо-таки мутило. Он стал исхитряться поедать эти мокрые куски с Пожарником, который, как и все они, впрочем, ел, когда давали, и ни о чем не спрашивал, и эта совместная молчаливая трапеза снимала скверну с кусков.
— Лешка, — говорил сурово Пожарник, — ты мне как брат.
Вот как было, когда его внимание оказалось прикованным к происходящему с матерью. Воспрянувший было духом, оживший, даже попытавшийся перехватить У Курули командование пацанами, он снова почувствовал себя жалким и маленьким. Но мать на допросы больше не вызывали. И для Лешки в новом ореоле бесстрашия и дерзости предстал Куруля: вот как надо бы жить!
Итак: ночь, еще ночь... И снова мать дома, в длинной, как чулок, комнатухе, разгороженной поперек шифоньером. Старуха, хозяйка комнаты, спала по одну сторону шкафа, он по другую, а мать через проход от старухи, на топчане.
На третью пустую ночь мать затосковала, вскакивала, безумно глядела в пустую стену, сидя на топчане. Лешка понял это как беспокойство из-за того, что ее не вызывают, но, конечно, ничего не сказал. Наученный горьким опытом и Курулей, он ничего не говорил просто так.
Среди ночи его разбудил крик матери. Он подскочил и увидел фигуру склонившейся над матерью старухи-хозяйки. Она держала вытащенный из-под подушки у матери черный ридикюль. Мать метнулась на лежаке, сверху брызнула светом голая сорокасвечовая лампочка, и старуха оцепенела с раскрытым лаковым ридикюлем в руках. Долгая, в белом, и севрюжий нос внутри ридикюля. А в пальцах выуженные из сумочки зеленые пятирублевки торчат.
