Александр Батров - Утренний Конь
«Смелее!» — казалось, прошумела листва.
И Нонка перестала дрожать. Она спустилась вниз по трубе, подняла пилу и торопливо зашагала к морю. Там она швырнула пилу в воду. Множество брызг взметнулось над зубчатой сталью, и в каждой капле, даже самой малой, на миг отразилась ночь, с ее звездами, зеленым лучом маяка, огнями доков и фарами автомашин, бегущих по Николаевскому шоссе…
Нонка стояла задумавшись. Ее бронзовое лицо светилось.
Пила в море… Может быть, по ней ползают серо-зеленые крабы? Может быть, морские коньки удивленно глядят, как песок заносит ее?
Пила на дне! Не волнуйся, белая акация! Завтра чуть свет пионерский отряд выстроится под твоими ветвями.
…Нонка мчалась по Николаевскому шоссе на грузовике.
Она сидела рядом с шофером, рябым дядькой, подобравшим ее на дороге, и все спрашивала, скоро ли Дофиновка.
— А что там, в Дофиновке? — допытывался шофер, с любопытством поглядывая на нее.
— Отряд там пионерский.
— Ага, понимаю. Отстала?
— Ну отстала…
— И голодная?
Не спрашивая ее согласия, шофер дал Нонке бутерброд с ветчиной и крутое яйцо. Поглядывая, с какой жадностью она уничтожает все это, он одобрительно кивал головой.
— Ешь, ешь, а вот и огни Дофиновки. А мне дальше, дочка…
Когда Нонка разыскала отряд, было четыре часа утра. Ребята спали на берегу возле костра. Нонка всех разбудила.
Увидев свою подругу, Муська-Море испуганно закричала:
— Нонка, какая ты бледная!
И все произошло так, как совсем недавно представилось Нонке…
Лев Попов покрутил свой соломенный чуб и сказал:
— Вот тебе, Нонка, горн, труби!
Выстроившись под звуки горна, пионерский отряд направился к Николаевскому шоссе.
Первые две машины отказались взять ребят, но третья остановилась.
Громко стучало Нонкино сердце, захмелевшее от радости. Все было для нее музыкой в этот час: и шум асфальтового шоссе, и ворчливый рокот мотора, и долгий чугунный гул железнодорожной насыпи.
Город приближался. Мимо пронеслись цистерны нефтяной гавани. В стороне в сумраке утра промелькнула Ярмарочная площадь. Вот и Морская улица!
Когда ребята вошли во двор Баклажанова, Нонка вскрикнула. Кора у самых корней акации была срезана. Белел ствол, приговоренный Баклажановым к медленной смерти, и это почему-то было так страшно, словно убили небо, облако, солнце…
Нонка заплакала молча, без слов, неуклюже, совсем по-детски вытирая слезы ладонью.
Девочке дали выплакаться. Потом, сурово глядя на окна Баклажановых, ребята сказали:
— Твоя акация будет жить, Нонка!
Для этого первым делом Лев Попов обмазал вязкой зеленой глиной поврежденный ствол дерева.
В полдень во дворе Баклажановых собрались все пионерские отряды Морской улицы и перенесли Нонкину акацию в сад школы.
Там она долго болела и лишь к осени начала медленно поправляться. Сейчас над ней шумят ливни, пахнущие морской волной. И смех Нонки, которую в школе прозвали Белой акацией, снова звенит под ее ветвями.
Кот Берендей
Фимке Денисову с голубями не посчастливилось. Рыжий кот Берендей выкрал у него египетскую голубку, а голубь, не выдержав одиночества, улетел в неизвестном направлении.
Пропал и кот Берендей.
А на другой день во дворе стало известно о том, что Фимка Денисов — страшный человек. Убил Берендея. И не просто убил, а повесил в Лузановском парке, в полночь, при свете месяца, на самой высокой акации. Сообщила об этом Верка Хорькова. Фимка ничего не сказал в свое оправдание. Он лишь хмыкнул носом и как-то странно вызывающе усмехнулся.
Он подолгу всматривался в голубое небо и ждал: не появится ли там его египтянин? Нет, голубь не возвращался… И всему виной был кот Берендей…
Мальчик печально глядел на опустевшую голубятню. Он плохо спал. Всю ночь, до самой зари, ему снились голуби.
Он одиноко бродил по городу, молчаливый, хмурый, и, возвращаясь домой, без конца рисовал на листках бумаги своих пропавших любимцев, египетских голубей. Завести бы другую пару! Но породистые голуби стоят дорого. А дома с деньгами туго. Матери надо купить путевку в санаторий. Ему, Фимке, нужны новые башмаки. К тому же надо помогать бабке…
Мать Фимки втайне радовалась исчезновению птиц: теперь мальчишка возьмется за какое-нибудь настоящее дело.
— Брось ты о них думать, — сказала она. — Погляди на себя, какой ты кислый. Да что с тобой?..
— Зуб болит! — солгал Фимка и снова принялся рисовать своих голубей. Вскоре все Фимкины карманы были заполнены этими рисунками.
А ребята во дворе решили судить пионера Денисова.
Все собрались в садике, под тенью яблонь. Не пришла лишь Верка Хорькова. Сославшись на головную боль, она решила следить за судебным процессом с балкона, откуда хорошо было слышно и видно, что делается во дворе.
Первая выступила Галина Силина, длинноносая, как гречанка, девочка:
— Жестокости не место в пионерской организации! Коты едят голубей, а мы мясо вола… Из этого не следует, чтобы волы вешали нас ночью в Лузановском парке на акации…
Фимка, состроив презрительную гримасу, заметил:
— А разве волы кружат в небе, как голуби?.. — Он хотел сказать, что голубь — это надежда людей, сражающихся за мир…
Но тут поднялась маленькая Юлька, дочь водителя автобуса.
— Очень славный был кот Берендей, — всхлипнула она.
— Кота жалеете, а голубку вам не жалко! — крикнул Фимка со злостью.
Но все глядели на него сурово, осуждающе.
— И кота жалко, и голубку жалко, — вздохнув, произнесла Марта Бахарева, светловолосая тихая девочка. — Ведь кот Берендей глупый. Будь у него ум, никогда бы не тронул птицу… А ты, Фимка, не кот, а человек, ум у тебя есть, а ты взял и убил животное! Ты хуже Берендея!
— Это я хуже? — Фимка прищурил правый глаз и спросил: — А как же вы узнали о Берендее?
— Сказала Верка Хорькова.
— Врет она! — заявил Фимка торжествуя.
Он пристально взглянул на Верку, сидящую на балконе в соломенном кресле.
— Верно, сказала неправду… Это только мне так приснилось ночью!.. — не выдержав Фимкиного взгляда, крикнула с балкона Верка. С этими словами она шмыгнула в комнату и даже захлопнула за собой двери.
Наступило неловкое молчание. Все думали о Верке. Но что с нее взять? Глупая девчонка. И как все поверили ей?..
— Так, а где же Берендей?
— В моем сарае — арестованный, сидит на одних мышах и воде! — сказал Фимка. Он улыбнулся. Сейчас перед ним все будут смущенно извиняться…
Но, странное дело, на него глядели еще суровей…
— Пойду, — заявил Фимка обиженно.
— Нет, ты никуда!.. — остановил его Петр Соболь из ремесленного училища. — Ты нам скажи, отчего все время молчал?
— Оттого, что гордый!
— Дурак ты, а не гордый! — не сдержавшись, крикнула Галина Силина. — Ты был обязан немедленно оправдаться, чтобы никто не смел говорить, будто среди нас находятся кошкодавы!
— Надо строго наказать Денисова! — потребовала Марта Бахарева.
Тут из Фимкиного кармана выпали листки, на которых были изображены египетские голуби.
Суровые судьи поглядели на эти листки и объявили:
— Выйди, Фимка Денисов, за ворота, а мы будем совещаться!
Через десять минут подсудимый вернулся и выслушал приговор.
Он гласил: «За то, что пионер Ефим Денисов не смыл с себя клевету, порочащую пионерскую организацию, вынести ему общественное порицание. И второе. Подарить ему пару новых египетских голубей».
Судьи разошлись. Фимка остался один в садике. Он долго сидел на скамье, наблюдал за веселыми облаками, бегущими по веселому небу, и плакал, не то от стыда, не то от счастья…
А кот Берендей, освобожденный из сарая маленькой Юлькой, как ни в чем не бывало бродил по двору и насмешливо поглядывал на Фимку зелеными глазами.
Пощечина
1
На Скумбрийном еще много солнца, песок горяч, тепла вода, но Лешка знал: осень уже пришла — ветры изо дня в день становились все солонее.
Ушли рыбацкие парусные шаланды.
— А я вот остался, — проводив рыбаков, сказал Лешка, и было непонятно, кого он хотел этим утешить: то ли самого себя, то ли плоский песчаный остров, на котором совсем недавно дымили костры, звучали громкие голоса и сушились на берегу рыбацкие сети.
Нет, Лешка не грустил. Разве можно грустить, когда небо здесь еще так светло и зовуще, что даже стоящему на земле кажется, будто он парит в нем, как птица? А сумерки с колдующей и хмельной далью? А звезды? Похоже, дунет ветер чуть посильнее — они, кружась, начнут падать вниз, как желтые листья.
На острове, который все лето был шумным рыбачьим табором, с лабазом, рыбокоптильней и обжитыми куренями, остались лишь трое: начальник причала дед Максим, его жена бабка Ксения и с ними их внук Лешка.
