Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська
— Да о чем ты, Фаня?
— Я тебе все потом расскажу. Позвони, пожалуйста, в школу, Анне Сергеевне. Узнай телефон Звягиной из девятого «в». Потом позвони маме Звягиной и скажи, чтобы она не волновалась. Оленька побудет у меня. Поняла?
— А что ж тут не понять?
— Вот и хорошо.
— А булка-то тебе зачем? Ведь я ходила нынче.
— Про запас. Варя. А то бы тебе пришлось и завтра идти.
— Ладно. Позвоню. Хитрости у тебя какие-то… наружные.
Когда Оленька вернулась из булочной, Фаина Васильевна вязала. Тонкие сухие пальцы привычно, но медленно двигали спицами. Видно было, что пальцам трудно, но они не хотят сдаваться.
Сон не шел. Костя ворочался, вздыхал, пытался считать: «Один слон да один слон — два слона, два слона да один слон — три слона, три слона да один слон…» Стадо слонов копилось само по себе, а тревожные, путаные мысли свертывались в пестрый клубок сами по себе. И гнали сон. Костя чувствовал острую необходимость поговорить с кем-нибудь, но идти так поздно к Люсе не решался. С отцом? Преждевременно. Совета не даст, а выслушивать нотацию — смесь газетных передовиц и ходячих сентенций — нет желания. Обратиться к матери? Схватится за сердце. И так ей худо. Может быть, с дедом? Дед хитер, умен. Вот только как он воспримет новость?
Жаль, что не удалось поговорить с Люсей. Она в вечернюю смену. Можно было бы, конечно, дождаться возле проходной. Но тогда пришлось бы возвращаться домой часа в два. Нарываться на шипение. И без того все усложнилось, запуталось. В общем-то, он все решил. И в конце концов ему хорошо с Люсей. Она ласковая и любит всерьез. А что касается веселой жизни… Может, она и не веселая вовсе? Может, та, новая, во сто крат веселей? Ведь не из одних улыбок состоит жизнь и не из одних рюмок! Через два года он кончит техникум. Будет работать и учиться заочно. Миллионы так учатся.
Он поймал себя на том, что стал думать газетными словами, как отец, и усмехнулся.
Нелегко все это — работать и учиться, и тянуть семью.
Эх, поговорить бы с кем!
Дед все еще сидел на кухне. Костя решительно встал, накинул на плечи пиджак и, сунув ноги в старые отцовские шлепанцы, пошел на кухню.
Когда он вошел, дед поднял глаза, глянул на внука поверх очков и снова заскрипел перышком.
Костя сел на стул по другую сторону стола. Последил, как рождаются под кончиком пера меленькие красивые буковки. Поежился, хотя на кухне было тепло. Предложил неожиданно:
— Давай, деда, попьем чаю?
Дед снова глянул на него поверх очков и только кивнул в ответ.
Костя зажег газ, поставил чайник и снова сел на место. Дед все нанизывал и нанизывал буковки на невидимую нить, и они складывались в тонкие непрочные бусы. Нить обрывалась на краю тетрадки и вновь возникала на другом.
Когда закипел чайник, дед закрыл заветную тетрадочку и ушел в комнату. Лязгнула крышка несгораемого ящика. Костя достал из буфета чашки, сахарницу, чайник для заварки. Заварил свежего чаю.
Дед вернулся, сел на свое место, налил полчашки заварки… Положил несколько ложек сахару, долго мешал ложечкой и только после этого долил кипятку. Он все делал как-то по-своему. Отхлебнув чаю, спросил:
— Ну, что скажешь?
Костя нахмурил лоб. Понимает, что поговорить надо!
— Женюсь я, дедушка.
Дед даже бровью не повел, будто каждый день выслушивал от внука подобные новости. А Костя ждал, что он рассердится или все примет за шутку и придется доказывать, что это не шутка вовсе.
— Что ж ты молчишь?
— А что, петь прикажешь?
— Я твердо решил, — сказал Костя, словно все еще уговаривал самого себя.
Дед засмеялся беззвучно.
— Ты чего?
— Взовьется твой батька.
Костя снова нахмурил лоб. Видать, не любит дед отца. Да и дочь свою не любит. Иначе сперва о ней подумал бы. О маме. Мама будет переживать. Была бы здоровой, а то чуть что не так — сердце. Жалко маму. А дед, верно, никого не любит. Или каменный он?
— Пускай взвивается.
— М-м-да-а-а… Сюрприз…
Глаза деда, увеличенные толстыми стеклами очков, сверкнули не то сердито, не то радостно. Пойми его!
— Чего ж не спросишь, на ком?
— Знаю.
— Ну?
— На пигалице этой, — дед кивнул в сторону стенки.
— И вовсе она не пигалица, — сказал Костя. — Самостоятельная девушка. На заводе работает. Пятый разряд.
Дед вздохнул.
— М-м-да-а-а… Рановато… Эх, Костька, драть тебя некому. Я не мешаюсь. Я за свою жизнь глупостей наделал. Будет. Батьку твоего на Наталье женил. Велико счастье! — голос деда прозвучал презрительно-горько. Дед посмотрел прямо в глаза внуку. И во взгляде его не было ни насмешки, ни осуждения, ни жалости. — Решил, значит. Что ж, всяк своего счастья кузнец. Силенки есть — подымай молот. Куй.
— Нельзя иначе, — тихо сказал Костя.
— Только батя твой — человек принципиальный. И кормить тебя с семьей не будет. А голод не тетка. Ученье бросишь?
— Не брошу. У меня стипендия. Да и зарабатываю я немного на стороне. Люся работает. Проживем.
— Э-те-те… — вздохнул дед. — Ты заработки-то свои брось. Это спекуляцией называется. И все до поры. А в общем-то — проживете. — Дед задумчиво пожевал губами, потом встал, вышел в комнату. Снова лязгнула крышка несгораемого ящика. Дед вернулся со стареньким бумажником в руках. — Вот, Костька. Перед матерью твоей я виноват. Ты уж взрослый, женишься. Тебе скажу. Зря я ее тогда замуж выдал. Может, она бы свое счастье нашла. И любовь. Вы меня свихнувшимся считаете. Сидит, мол, старик, царапает перышком. А я на своем веку повидал всякого, — дед говорил медленно, будто размышлял вслух. — Всякого… И худого, и хорошего. Вот теперь разобраться хочу. Что к чему было. Кропаю в свои тетрадочки всю правду. А нет-нет, да и поймаю себя на том, что не всю, не всю правду даже себе доверяю. Дорого стоит правда. — Дед помолчал, пожевал губами, потом добавил: — Чужой правдой не прикрывайся, Костька. Своей живи. А что молод, так это пройдет… — Он побарабанил сухими пальцами по бумажнику. — Тут у меня немного есть. Мне ни к чему. У меня пенсия от государства! Если вас затрет, молодых, ко мне приходите, Костька. Может, из тебя настоящей души человек выйдет. А не слякоть.
У Кости защекотало в носу. Никогда он не слышал, чтобы дед говорил так много. Видно, не легкая у него жизнь была. И есть. А он, Костя, как-то не замечал дедова одиночества.
— Спасибо, деда, — сказал он хрипло.
— Не за что. С матерью я поговорю. А уж с батькой своим схлестывайся сам. Только из дому он тебя прогонит.
— А я и сам уйду. У Люсиной тетки поживем. Или в общежитии.
— Ну-ну… Рай в шалаше… Пойдем-ка, Костька, спать.
Дед снова посмотрел прямо в глаза внуку и неожиданно погладил Костину голову жилистыми в чернильных пятнах пальцами.
Утром нянечка тетя Паша не пустила в школу ни Виктора Шагалова, ни Сеню Веселова.
— Тетя Паша, — попросила Лена. — Пусть разденутся.
— Не велено, — сердито ответила нянечка. — Натворят всяких нелепостей, а после: пусти. Петр Анисимович строго-настрого наказал: и на порог не пускать. Впредь до особого распоряжения. До особого распоряжения! — повторила она, будто пробуя слова на вкус, — Этот-то, Плюха ваш, будто все радио начисто переломал. А Шагалов командовал.
— Мало ли что бывает, — сказала Сима.
— И ты, тетя Паша, метлу иногда ломаешь, — засмеялся Володька Коротков.
— Я те дам метлу, — рассердилась тетя Паша. — Гляди, обломаю об твою спину.
— Об спину — это непедагогично, — сказал Коротков.
— А мне все едино. Не пущу. Не велено. Так что идите, ребята, по-доброму.
Виктор и Плюха вышли на улицу, ни слова не сказав.
Остальные поднялись в класс. Симу Лузгину поставили у двери.
Ребята подавленно молчали.
— Да. Несправедливо их выгнали. Нехорошо, — сказал Лева. — Мой дед просто удивился, когда я ему всю историю рассказал.
— А ты бы поменьше болтал, — сказал Володька Коротков.
— Я не болтал, а рассказывал.
— Хватит вам. Как петухи, — неодобрительно сказала Лена. — Так что будем делать?
— Объявляем голодовку, — сказал Володька, доставая из портфеля яблоко и начиная смачно жевать.
— Как тебе не стыдно, Коротков! — сказала от двери Сима.
— А что ему! — сказал кто-то из ребят в углу.
— Будем протестовать? — не то спросил, не то предложил Лева.
— Будем, — откликнулись голоса.
— Молчанка?
— Молчанка.
— Ставлю на голосование. Кто за?
Ребята подняли руки.
— Против?
Против была только Лена.
— Я, ребята, не то что бы против, но не совсем уверена, что протестовать нужно именно так.
— У тебя есть предложение? — спросил Лева.
— Может быть, в райком, посоветоваться?
Ребята зашумели.
— Давай молчанку!
— Тихо! — крикнул Лева. И когда в классе установилась тишина, повернулся к скелету: — Иван Иванович?
