Ирина Богатырева - Луноликой матери девы
Легко, как мокрая шерсть, смялся он, и вода проступила меж пальцев.
— До весны еще далеко, — проворчала Ак-Дирьи. — Это теплые ветры с южных морей из-за гор вышли.
— Те! Что ты знаешь о море! — засмеялась я. — Говоришь как старая бабка.
— Все равно нет еще вашей весны, — надулась Ак-Дирьи.
— Ты хочешь, чтобы каждое утро мы здесь встречались? — спросила тут у меня Ильдаза.
— Да, как у Камки.
— Я сегодня совсем не ложилась, мне коня еще покормить да до стойбища вашего ехать, — сказала она. — И мать станет ругать, если полдня проводить здесь буду: работу в доме никто не сделает за меня.
— Приезжай и живи у нас, — пожала я плечом. — Дом у отца в одиннадцать углов, а живем сейчас вчетвером, кроме старой мамушки. Приходи, он разрешит, я знаю.
— Жить у царя! — поразилась Ильдаза. — Как это можно?
— Разве ж мы не люди?
— У тебя младший брат неженатый, мать не пустит, — заупрямилась она.
— А женатый был бы, пустила? — усмехнулась Очи.
Девы рассмеялись.
— Пф, твои шутки лесные, — фыркнула Ильдаза.
Тут в разговор вступила Согдай:
— Ты можешь жить в моем доме. Нас три сестры да мать. В женский дом тебя пустят?
— У тебя мать — дикарка. Не пустят меня к тебе.
— Кто не хочет скакать, говорит: конь захромал! — воскликнула я, раздражаясь. — Не хочешь так — приезжай каждый день, вот и весь разговор.
— Хорошо, я спрошусь у матери, — сказала Ильдаза и отвернулась.
Я поняла, что она не спросится.
Девы замолчали. Холодным ветром подуло меж нами, но мне не хотелось того.
— Я вчера к Луноликой матери девам ездила, — сказала я.
Они оживились:
— Правда, что у них за забором стоят колья с головами убитых врагов? — спросила Ак-Дирьи. — И что они отрезают себе левую грудь, чтобы удобней было стрелять из лука?
— И что тела не моют, а мажутся с ног до головы глиной, чтоб казаться страшней? — спросила Ильдаза.
— Откуда вы это взяли? — удивилась я.
— Меня девы в стане засмеяли, как узнал и, кем сделали меня духи, — ответила она. — Говорили, буду теперь, как поганка, ходить, вонючая.
— Глупости! Нет там голов, и груди у дев обе на месте. Все они такие же, как и мы.
— Молодые? — спросила Ак-Дирьи. — Мне говорили, там одни старухи.
— Кто говорил?
— Отец. Он как-то ездил к ним, когда у овец недород был. Рассказывал, что все они там старые, как гнилушки, а у некоторых даже растут усы, как у мужчин.
— Глупости! Я видела молодых дев. — Я решила не рассказывать, как пошутили надо мной в чертоге. Да и не знала, как удалось Таргатай превратиться в старуху.
— Я помню, две или три зимы назад старшую дочь у наших соседей духи забрали на служение Матери, — сказала Согдай. — Не могут так быстро стариться девы.
— Конечно, не могут! — обрадовалась я, потому что видела: не верит мне Ак-Дирьи.
— Ждут нас в чертоге? — спросила Очи.
— Ждут, — ответила я. — Если будем достойны. Сказали мне девы, что не окончено еще наше посвящение и не смеем мы пока себя их именем называть.
— Так вот чего ты вчера встрепенулась! — засмеялась Очи. — А мы понять не могли. Санталай потом даже место, где ты сидела, обыскал: вдруг, говорит, тут змея была и тебя ужалила.
Девы рассмеялись, а я ощутила, что краснею. Вспоминать о вчерашнем мне не хотелось.
— Да, потому, — сказала я. — И правы они, не можем мы зваться…
— Те, Ал-Аштара, какая ты все же, — поморщилась Ильдаза. — Все-то у тебя должно быть правильно, даже тошно.
— Потому ее духи вождем и выбрали, — сказала Очи. — Должен же кто-то знать, что и как делать. Иначе с пути собьемся!
Хоть в ее словах обидного ничего не было, говорила она насмешливо, и девы заулыбались. Я растерялась: поняла, что сказала Очи что-то нелестное, что все они про меня давно между собой решили. Но не думала я, что подобное может быть дурно. И, не зная, что ответить, я нахмурилась, поднялась и велела:
— Давайте продолжим, отдохнули уже.
— Те, разве не достаточно на сегодня? — протянула Ак-Дирьи. — Не показалось мне мало.
— Вставайте! У Камки полдня занимались.
— У Камки не было других дел, — сказала Ильдаза. — А меня дома мать ждет, чтобы на три дня вперед работы дать.
— Тебя отпрошу я у матери, — сказала я. — Сегодня сама к ней поеду.
— Представляю, как обрадуется она такой чести, — продолжала ворчать Ильдаза. — Сроду никто из вашего стана к нам не ездил, кроме как за сыром.
Но мне надоело это брюзжанье, и я запустила в Ильдазку снегом. Она ахнула, а я наскочила на нее, и мы покатились, купая друг друга в снегу, а другие девы прыгали вокруг и подбадривали нас, как во время борьбы. Скоро мы все вместе смеялись и кидали снежки.
— Хороши же ваши занятия! — долетел тут голос Санталая, и я вынырнула из сугроба. Он сидел на коне под холмом, и яркое солнце мешало видеть его.
— Может, меня к вам возьмешь, сестра? — смеялся он.
— Один ты нам не нужен! — крикнула Очи. — Одного мы за ногу раскрутим да за гору забросим. Приходи с друзьями!
— Те, какие девы у нас в стане, и не подъедешь! — рассмеялся брат. — Так подожди же, приеду с друзьями!
Каждый день стали мы собираться на опушке, а Санталай с парнями приезжали смотреть. Они кричали нам, смеялись, затевали тоже бороться, грозились подняться к нам. Натешившись, уезжали.
А после приезжал Зонар. Он не боролся с другими парнями, не кричал и не звал нас. Молча стоял под горой в стороне от всех, даже его конь, приученный на охоте к долгому бездвиженью, не шевелился. Как из камня выбитый, темнел его силуэт под горой.
Я, не глядя вниз, ощущала, когда он приезжал. Он долго стоял там, обычно другие парни уже уезжали, а он все смотрел. Мне неуютно было под этим взглядом.
В тот же день Ильдаза переехала жить к Ак-Дирьи. Я сдержала слово и поехала к ее очагу, просила мать отпустить ее. Мать Ильдазы оказалась огромной женщиной, властной и раздражительной. Сначала она говорила, что Ильдаза старшая, вся помощь в доме от нее. Но я сказала, что духи уже забрали Ильдазу, что противиться смысла нет: чуть позже, чуть раньше — уйдет она к девам в чертог. И тогда вдруг разревелась могучая эта женщина, стала ругать Камку, что отняла у нее дочь, и меня о чем-то упрашивать. Расплакался ребенок, испуганный, средняя девочка схватила его на руки, стала успокаивать и пытаться утешить мать. Она же дочь обняла, чуть не задушила, и кричала, что старая злая Камка сделала их всех сиротами. Ильдаза все это время испуганно стояла в стороне и не смотрела на мать.
От этого крика я растерялась, но на мое счастье вернулся Ильдазкин отец. Он был молчаливым и мрачным мужчиной, и с женой явно пытался не иметь дела. Но, как вошел и понял, что творится в доме, велел Ильдазе собирать, что ей надо, и, не обращая внимания на крики жены, вышел из дома. Потом подвел Ильдазе высокого коня — верно, единственного, своего. «А того мы сами съедим, тебя проводим», — усмехнулся и не прощался более, только свистнул вслед, чтобы конь резвее летел.
Как отъехали мы подальше, Ильдаза вдруг сказала мне: «Спасибо». Я растерялась:
— За что?
— Дышать я теперь начну, а то мать не давала.
Скоро все девы раздобыли себе хороших боевых коней, а потом и оружие. Очи на несколько дней уходила в тайгу, била зверя и на мех выменяла мерина-полукровку, широкого, рослого, светло-каурой масти, и все оружие. На охоту она лук одолжила у меня, а стрел ей Зонар дал.
Я удивилась, когда узнала об этом.
— Чем отдавать будешь? Или так вы дружны, что без возврата дал он тебе стрел?
— Охотник охотника всегда поймет, — усмехнулась она. — Я б не просила, если бы Камка мой горит не спалила.
— Да, но чтобы просто так дал стрелы такой охотник, как Зонар?
— А чем он хорош? — вспыхнула Очи. — Эту зиму в стане сидит, летом траву жевать будет, — рассмеялась недобро. — Я еще с ним поспорю, что за день больше белок набью.
— Те, Очи! Он добр к тебе, а ты задаешься.
— Я в лесу росла, ваших законов не знаю, — фыркнула она на это.
Только у меня по-прежнему не было боевого коня. И хотя я помнила обещание Талая, просить помочь мне с конем не решалась: я и думать не позволяла себе о нем с того дня, как увидела их вместе с Согдай.
На сбор молодежи я ездить перестала. Вечера мои стали свободны, и, оставаясь дома, любила я слушать советы глав родов, суды и разборы споров, которые вел отец. Еще в детстве всегда пыталась я остаться в доме, когда приходили просители, но отец не позволял слугам и детям слушать суды и отправлял нас с мамушкой из дому. А теперь она уходила, а я оставалась. Тихо, как ээ, сидела в углу и все вбирала в себя.
Шли охотники и рудокопы, отдавали отцу меха и золото, чтобы участвовать в ярмарке будущей осенью. Отец все учитывал и отмеривал, какая доля в торгах будет у человека. Многие хотели иметь шелк, особенно если намечалась свадьба в семье: без того, чтобы молодым под ноги шелк постелить, бедной считалась свадьба. Или вот два охотника: один одолжил другому стрел с железными зубьями, а тот хочет отдавать беличьими шкурками, и судят они, сколько шкурок надо за зуб. Отец считает. Вот два молодых охотника приехали делить угодья — только недавно стали дичь стрелять, еще своих границ не знают. Отец судит. А после придут из дальних станов главы родов с младшими сыновьями. Те станы теплые, там горы ниже, там хлеб растят и нам возят. С хлебом приехали они, а еще с вестями: слушает отец, слушаю и я, и все мне замечательным кажется, все интересно.
