Дмитрий Мищенко - Нина Сагайдак
Но почему же его все-таки не видно? И в клубе тихо…
Она открыла дверь. Ей навстречу кинулись подружки.
— Ниночка, ты слышала? — Они обступили ее испуганным, встревоженным кружком. — Говорят, ночью немцы схватили Володю Янченко и расстреляли…
Нина оцепенела, уставилась на девушек широко открытыми, потрясенными, полными ужаса глазами. Потом опустила голову и едва слышно прошептала:
— Да как же это? Боже мой!
Она не выдержала. Из глаз брызнули слезы, без сил опустилась на стул, закрыла лицо руками.
Девушки пытались успокоить Нину, но она не слышала их, неотступно думая только об одном. Как это может быть? Только вчера видела Володю. Его могли арестовать, когда он шел к ней… Но расстрелять? Когда же, за что?.. Листовки?..
Она подняла глаза:
— За что же?
— Никто толком не знает. Люди видели, как немцы вели его на рассвете в лес, и вскоре послышались выстрелы. Говорят, будто немцы искали еще какую-то женщину по фамилии Янченко.
Нина смотрела перед собой неподвижным, словно ничего не видящим взором. Глаза ее сухо блестели. Ей хотелось бежать отсюда, но она продолжала сидеть на стуле, чувствуя какую-то страшную вялость в ногах. Она боялась, что это увидят подруги, и молчала, сцепив руки на коленях.
Вошла Лабушева. Она отослала девушек в зал репетировать, а сама подсела к Нине.
— Ты в самом деле не знаешь истинных причин, повлекших за собой такие последствия? — Она осторожно прикоснулась к плечу убитой горем девушки.
— Не знаю.
— А когда ты видела Володю?
— Вчера днем.
— И не говорил тебе ничего такого, что могло встревожить тебя?
— Нет…
— Странно… Неужели это какая-то роковая случайность?
— Ума не приложу, что могло случиться…
Обе помолчали.
— Родная моя Тина Яковлевна, — нарушила молчание Нина, — так мне тяжко, что я сейчас ничего делать не могу. Позвольте мне пойти домой. Не присылайте за мной. Я сама приду на репетиции, как только соберусь с силами…
— Хорошо. Но не засиживайся дома. Поверь мне: на людях легче переносить горе, чем в одиночестве.
Нина ничего не ответила, молча обняла Лабушеву и, вся как-то согнувшись, вышла из клуба.
…Как странно, что ничего не изменилось вокруг! По улице снуют озабоченные люди. Бегают дети; вон на крыше вспорхнула стайка воробьев; легкий ветер покачивает кусты желтой акации. Все двигается и живет, только сердце ее умерло. Такая ужасающая в нем пустота, словно похоронила она всех родных и близких и идет, идет неведомо куда, неведомо зачем.
Да в самом деле: куда идти? Домой? Что делать дома? Снова и снова думать о той ночи, которую провела во дворе, бесконечно шагая в ожидании встречи с Володей?.. Нет, не усидит она дома, пока не разузнает, как все это произошло. Где его взяли? Пойти к Виноградовой? Может быть, у нее на квартире?..
Виноградову она застала дома такой напуганной и растерянной, что ничего толком не добилась. Та лишь твердила, что мужа ее ни за что ни про что схватили и расстреляли, а теперь квартиранта постигла та же участь. На вопросы Нины, в чем повинен Янченко, монотонно повторяла:
— Ничегошеньки я не знаю. Не знаю. Да уйди ты, ради бога…
XII
Есть ли на свете более скорбные руины, чем развалины человеческой мечты? Возможно ли — совсем недавно ходили они с Володей по улицам города, мечтали, надеялись, стремились? Верили, что скоро вместе уйдут в партизаны. А сегодня ничего не осталось от этих мечтаний… Все развеялось прахом…
Все? Нет, не все. А листовка — безмолвный свидетель их последней встречи?
Вот она, лежит перед глазами, взывает о мести: «Кровь за кровь, смерть за смерть!» Только Володя связывал ее с партийным подпольем… «А как быть теперь? Как отомстить за наших людей? Снова ждать, когда придет человек из партизанского отряда или партийного подполья! А доколе ждать? И придет ли вообще? Что делать? Невыносимо тяжело думать обо всем, что происходило. С неслыханной жестокостью надругаются фашисты над нашими людьми, уничтожают всех — и старых и малых. Страшно… Но, может быть, еще страшнее, еще невыносимей мысль о бездействии. И ты спрашиваешь себя, что делать? Конечно, бороться! До последнего вздоха, до последней капли крови!»
Вот только… как? Что можно сделать сегодня, сейчас, немедленно? Разве снова начать с листовок?.. А почему бы и нет? Ведь тогда листовка помогла ей найти друзей-подпольщиков — и Ольгу Осиповну, и Марию, и Володю. А сейчас перед ней лежит листовка, которую дал ей Володя. Где же листовки, которые они должны были расклеить той ночью вместе с Володей? Она готова сама расклеить их по всему городу! Пусть знают Володины убийцы, что здесь, на родине Щорса, их не боятся. Живые становятся на место павших и мстят за погибших… Нужно размножить полученную от Володи листовку. Раньше всего сделать это…
Нина закрылась в комнате, достала бумагу, карандаш, села за стол и углубилась в работу.
Когда первый десяток листовок был готов, вдруг пришла мысль: «А почему, собственно, только наклеивать? Ведь листовки можно положить в конверты и опустить в почтовые ящики на дверях некоторых знакомых, особенно таких, которые наверняка разнесут по городу новости, прочитанные в листовке, расскажут соседям, друзьям… Это, кстати, можно сделать сейчас, не дожидаясь ночи».
Она решила сначала пойти в город, осмотреться, выбрать подходящую для этого дела улицу, а потом действовать. Оделась и собралась уходить.
— Поздно уже, вечереет, — возразила было Лидия Леопольдовна.
— Я ненадолго, бабуся. Спрошу только у подруги, когда назначен спектакль в клубе, да и назад.
Девушка вышла на крыльцо, секунду подумала и снова вернулась к себе в комнату. Ей показалось, что она излишне осторожна: ведь, идя на разведку, можно взять с собой несколько листовок. Это так просто: пройдется по улице, осмотрится и, если никого не будет, на обратном пути опустит листовки в ящики на дверях.
Конвертов у нее оказалось немного — всего три. Подумав, Нина решила адресовать их тем своим и маминым знакомым, чьи родственники были угнаны на работу в Германию.
Раньше всего, конечно, Груне Виноградовой. Этой женщине фашисты принесли так много горя. Пусть почитает и другим расскажет, что делается на свете. Быть может, ее утешит весть о том, что народ наш не складывает оружия, идет в леса и борется в партизанских отрядах. Она не из тех, кто промолчит, обязательно пойдет и расскажет соседям, родственникам, знакомым.
Прогулявшись по улице, Нина опустила конверты в три почтовых ящика, потом вернулась домой и сказала бабушке, что в клуб на концерт нужно идти сегодня же. Аккуратно уложила в объемистую сумку свой балетный костюм, под него листовки и маленькую баночку клея с кисточкой.
В клубе она поговорила с девчатами, с Тиной Яковлевной и, когда стемнело, сослалась на усталость и пошла домой. Никто не провожал ее — все были заняты в концерте.
За час Нина обошла Почтовую и Базарную улицы, подошла даже совсем близко к базару, потом повернула к кладбищу. Быстро и ловко, мазнув клеем уголки, она прикрепила листовки к заборам и вернулась домой, никого не встретив по дороге.
Бабушка еще не спала.
— Почему ты так скоро вернулась? Я ждала тебя часам к одиннадцати.
— А я, бабуся, сразу же после первого отделения концерта отправилась домой. Лучше пораньше лягу спать.
— Вот и хорошо, моя девонька. Давай поешь и ложись. Сон после болезни — великое лекарство.
Нина охотно поела вареной картошки, попила чай. Слушая воркотню бабушки, она как-то смутно улавливала смысл ее слов. Странным казалось, что она не испытывает ни страха, ни волнения. Ее начала одолевать сонливость. Не противясь ей, Нина разделась, забралась под одеяло, с наслаждением вытянулась и мгновенно заснула.
На другой день она решила написать еще десяток листовок. Ей не терпелось тотчас же заняться этим. Но отвлекли домашние дела: нужно было помочь бабушке по хозяйству, наносить дров и воды, затопить печь, убрать комнаты, готовить еду, мыть посуду. Домашние хлопоты заняли почти весь день. Странным и необычным было и то, что, беспрерывно работая, она не ощущала усталости. Наоборот, непрестанная работа облегчала ноющую тяжесть в сердце.
Покормив детей, Нина хотела пойти к себе в комнату и взяться за листовки, но в это время в наружную дверь на крылечке кто-то постучал. Нина вышла в сени, подошла к двери, быстро настежь распахнула ее, как это делают перед желанным гостем, но, открыв, застыла на месте: на крыльце стояли два немца в форме офицеров гестапо. Один из них, высокий, тощий блондин, близоруко щурился, другой, низенький, коренастый крепыш, стоял чуть-чуть позади.
— Вы балерина Нина Сагайдак? — спросил один из немцев, когда они вошли в комнату и сели на предложенные стулья.
