Вера Новицкая - Басурманка
Кити слушала затаив дыхание.
– Сколько времени пролежал я в беспамятстве – не знаю. Когда я очнулся, была ночь. Пальбы и выстрелов не было слышно; кругом все казалось мирным и спокойным. Я лежал, еще смутно и плохо соображая, когда где-то поблизости раздалась французская речь. Голоса приближались, число их увеличивалось. Не было сомнения: я оказался среди французов. Это обстоятельство заставило меня окончательно прийти в себя. Я стал припоминать, соображать, прислушиваться. Французы, видимо, мной совершенно не интересовались и не подозревали о моем присутствии; видеть меня они раньше, конечно, видели, но, приняв, вероятно, за мертвого, оставили на месте. В памяти моей воскрес слышанный приказ об оставлении города, – следовательно, Смоленск и его пригороды заняты неприятелем. Если по счастливой случайности впопыхах и впотьмах меня недоглядели и не забрали в плен, то надо было пользоваться своим счастьем и бежать до наступления рассвета. Но это было не так легко: внутри где-то сильно болело, голова совершенно отказывалась служить: при малейшем движении мучительно ныл затылок, глаза застилали красные круги. Встать на ноги я положительно не мог. И решил передвигаться ползком. Сколько часов я полз – не знаю, мне кажется, целую вечность; много времени терял на отдых, так как силы часто изменяли мне. Небо начинало светлеть, вдали вырисовывался темный силуэт леса. Эти два обстоятельства подбодрили меня. Туда, скорей туда, в лесную чащу, пока не рассвело, пока еще тихо у французов, пока никто меня не заметил.
Юрий замолчал, словно заново переживая все случившееся в тот день, но через мгновение продолжил:
– Отчетливо помню совсем близко от себя контуры деревьев; затем ничего больше не помню; я снова потерял сознание, и уже надолго. Здесь меня и подобрал отряд наших партизан, выслеживавший и беспокоивший неприятеля своими бесшабашно удалыми набегами. Меня донесли до первой деревни, а оттуда отправили в ближайшую больницу, где почти два месяца я пролежал между жизнью и смертью. Слава Богу, первая победила! Как только немного окреп, я поторопился на место военных действий. Я добрался сюда как раз накануне назначенного сражения. И видишь, как вовремя! Кажется, трудно было бы даже и нарочно так подогнать. Правда, голубка моя? – счастливо дрогнувшим голосом проговорил Юрий, беря руку девушки в свою здоровую.
Кити только счастливо улыбалась в ответ.
– Ну, а теперь ты рассказывай, подробно. Расскажи, что делалось у вас, что maman, как ты попала сюда – все-все.
– Боже, страшно вспомнить, что за тяжелый, жуткий день это был. Мы с твоей бедной maman с таким радостным нетерпением ждали от тебя весточки, и вдруг это ужасное письмо…
Девушка подробно описала все, что творилось у них, что было пережито в это безотрадное время душевного ненастья.
– Что перенесла твоя бедная maman, что делалось с моей мамой, с Женей! Словами передать невозможно, это надо было видеть, чувствовать. Вероятно, легче всех все-таки было мне. Знаешь, – странно как! Только в первый момент я была ошеломлена, раздавлена: все потемнело, словно задули священный огонек, горевший и светивший мне. А потом даже в самую безотрадную, в ту жестокую минуту, когда, казалось, оборвалась последняя соломинка, угасла последняя надежда, когда получено было письмо папа́, подтверждавшее слух о твоей гибели, даже тогда в каком-то уголке сердца что-то мерцало, что-то теплилось, вопреки рассудку, вопреки очевидности. Надежда перегорела, но иногда вспыхивали какие-то искорки. Не было полного мрака, не было и безысходного отчаяния, верилось во что-то неясное, неопределенное, я бы даже не сумела объяснить во что, а вот верилось. А потом, когда меня ослепила счастливая мысль отправиться сюда, еще больше прояснилось на сердце. А мама́? Неизмеримо сложнее, безнадежнее было ее горе: то, что влило свет в мою душу, черной, беспросветной ночью заволокло ее сердце: она теряла еще и меня, и Сережу, оставалась там, вдали, дрожащая каждую минуту, покорно готовящаяся к новому удару… Бедные, бедные наши мамы! Боже, почему сейчас, в эту минуту они не могут взглянуть сюда, увидеть нас вместе, живых, целых, невредимых и таких – правда, Юрий? – таких счастливых!..
Глава 10
Между тем в Благодатном жизнь текла особенно тоскливо и уныло. Отсутствие известий и тревога истомили Анну Николаевну, а услужливое воображение создавало картины, от которых холодело ее сердце. Обычно присущие ей твердость и бодрость окончательно покидали бедную женщину.
Однажды, поднявшись с особенно тяжелым сердцем, измученная бессонной ночью и тревожными думами, она появилась к чайному столу. Анна Николаевна уже два раза позвонила, а аккуратный Данилыч, всегда гораздо раньше барыни занимавший положенное ему место, все еще отсутствовал.
Вдруг он появился на пороге торопливым, быстрым шагом, так несвойственным его выдержанной, строгой походке. На лице старика не было обычной важности и чинности – покрасневшие веки радостно мигали, губы помимо воли расплывались в широкую счастливую улыбку.
– Честь имею доложить, что Мишка, что при молодом барине состоит, прискакал и привез вам привет от их превосходительства, и от барышни, и от Юрия Николаевича, и от Сереженьки.
Взволнованно и торопливо проговорив все это, Данилыч опять широко улыбнулся.
Но на лице Трояновой не изобразилась радость. Оно не просияло, лишь мертвенная бледность разлилась по его чертам. Услышав имя погибшего Юрия в перечне детей и мужа, Анна Николаевна страшно испугалась. Слова «привез привет» ускользнули от ее слуха. Вся застыв, она с ужасом ждала, что после названных имен Данилыч добавит роковое: «приказали долго жить».
Но дворецкий ничего больше не прибавил к сказанному. Его лицо все так же светло и ясно улыбалось.
– Что ты говоришь? – постепенно успокаиваясь, переспросила Анна Николаевна, глядя на счастливую физиономию старика. – Юрий Николаевич кланяется? Но ведь он же погиб, убит…
– Никак нет-с! Так что никакой француз их не убивал, они живы, здоровы, невредимы, чего и вам желают… Да вы, матушка-барыня, разрешите Мишке приказать явиться к вам, у него и письма имеются. Только он не отдает мне, сам, вишь ты, шельмец, желает в ваши ручки счастливые вести предоставить, – отбросив на сей раз всякий этикет, фамильярно посмеиваясь, говорил преданный слуга.
– Зови, зови! Скорей, зови! – дрожащим от радости голосом торопит Троянова, только сию минуту поняв, какое громадное счастье неожиданно посылает ей Бог.
– Скоренько, скоренько, Данилыч! Бегом, голубчик, тащи Мишку! Ой скорее! Как черепаха ползет! – обнимая старика за плечи и подпихивая его в спину, торопила подскочившая тут же Женя. – Мамусенька, миленькая, Юрий жив! Юрий жив!..
Девочка то обнимала и душила в объятиях мать, то, как маленькая, прыгала по комнате, хлопая в ладоши, на все голоса повторяя:
– Юрий жив! Юрий жив, жив, жив, жив!..
Широко осклабившись, предстал перед господами сияющий Мишка. Он, видимо, был бесконечно счастлив и горд тем, что на его долю выпало доложить такую великую радость.
– Здравствуй, Мишенька, здравствуй, милый! – приветствовала Женя вошедшего, готовая чуть не на шею ему броситься от охватившего ее восторга.
– Ну, рассказывай, все-все рассказывай! Что Сережа? Как папа́? Китти? Откуда Юрий Николаевич взялся?..
Мишка добросовестно доложил, что мог.
– И генерал, и барышня, и молодой барин, все в добром здоровье. Приказали низко кланяться, просили об их не тревожиться, что все, Бог даст, обойдется. Муратовский-то барин французов поднадул да драпака у их из-под носу задал, опосля того, почитай, полтора месяца проболел, но теперь, слава Создателю, оправился и уже под Тарутином снова француза колотил… Вот извольте сами почитать, тут как есть, сказывали, все отписано.
Мишка протянул три толстых конверта.
Писали все. Два пакета предназначались Трояновой, третий, надписанный рукой Юрия, был адресован на имя его матери.
– Наказывали беспременно сию же минуту в Муратовку пакет сей доставить. Так как приказать изволите? Мне самолично отвезть, али кого другого послать изволите?..
– Нет, Миша, ты отдохни с дороги, не нужно. Мы с барышней сами передадим письмо, вот только чаю выпьем и поедем. Прикажи-ка пока экипаж закладывать, – решила Анна Николаевна.
Столько приходилось за последнее время горевать двум исстрадавшимся матерям! Потому так ярко осветила все кругом внезапно вспыхнувшая радость, так сильно задрожали от нее сердца.
Анна Николаевна даже испугалась того, как глубоко потрясло неожиданное счастливое известие надломленную горем женщину. Ей казалось, что Марья Львовна не переживет его.
Но от счастья никто не умирает. Первое впечатление радостного волнения вызвало сильный сердечный припадок, но он прошел. Теперь больное сердце могло отдохнуть, биться спокойно и ровно.
Совместно были прочтены все письма, обсуждалась каждая мелочь. Некоторые места перечитывались по нескольку раз.
