Владимир Железников - Чучело-2, или Игра мотыльков
А я молчу: я на стороне Глазастой.
— Пошли! — требует Ромашка. Хватает Глазастую за рукав куртки и тянет в неистовстве на себя.
— Вещички не рвать! — цедит Глазастая и отталкивает Ромашку ногой.
Та отлетает в угол. Вскакивает, вопит:
— Отдай, стерва, мои деньги! — Захлебывается в словах. Конечно, ей обидно. — Скажи спасибо, что я вам три куска отвалила за ваши вонючие шкуры! Мне спасаться не надо, не я соучастница угона, а ты! Ты увидела тачку с ключом! Ты!.. И сказала Самураю!
«Вот как она поет! — думаю я. — Вроде Каланчи!» Мне бы тоже закричать на Ромашку, заорать: «Что ты, подлюга, из-за денег давишься?!» — А я молчу. Смотрю на Глазастую, как на спасительницу, а сама молчу и дрожу.
Ромашка подступает к Глазастой — вот-вот кинется на нее, но в последний момент останавливается, драться не решается. Глазастая сильная, гимнастикой занимается.
— Ты мои деньги выложишь! — с угрозой говорит Ромашка. — Выложишь… или подавишься ими! Я тебя заложу, себя не пожалею!
— Забудь, подруга! Денег ты не получишь, — спокойно отвечает Глазастая. Ее не одолеешь, она невозмутимая, сбою не дает. — А заложишь — тебе же хуже.
Ромашка поворачивается и убегает. Хлопает дверью изо всех сил. А что ей остается делать?
Наступает тишина. Ее нарушает Каланча.
— Пойти, что ли, за Ромашкой? — спрашивает.
— Иди, — соглашается Глазастая. — Ее не надо оставлять одну.
Каланча быстро уходит. Ей, видно, охота к Ромашке, чтобы все обсудить.
— Ромашку я не боюсь, как ты понимаешь. Никого она не заложит. Себя сильно любит. Каланчу я нарочно отправила, чтобы не отсвечивала. А деньги при мне. — Глазастая скидывает куртку, а под нею рюкзачок с деньгами. — Теперь вопрос: как передать их Судакову? А потом решим, что делать с остальными.
— А как же насчет детдома? Ты же говорила, отдадим детдомовцам.
— Говорила… А вдруг отец Ромашки их не украл, а вдруг они честно заработанные?
— Но Ромашка же сама рассказывала про отца.
— Ромашка что хочешь наплетет, если ей выгодно. Она же заранее знала, что там десять, а не три.
Значит, заранее придумала, чтобы мы их взяли. Спрашивается — для чего? Для себя, конечно. Смотрю на нее в ужасе, говорю:
— А если они честно заработанные, значит, мы — воры!
Глазастая не отвечает, сама, видно, про это думает.
— Поживем — увидим, а пока я предлагаю написать Судакову письмо. Текст я придумала. Слушай… — И произносит с выражением: — «Вот тебе дармовые деньги, халява, и молчи на суде, а то тебе хана!..»
Глазастая ждет моего ответа. Она смотрит на меня, а я молчу.
— Ты не грызи ногти — отвечай! — требует Глазастая.
А я не знаю, что ей ответить. У меня наступает предел: как я узнала, что мы воры, так и рухнула — ничего не соображаю.
— Если передать ему из рук в руки, — продолжает она, — он увидит нас, перестанет бояться, подумает — девчонки. А его надо запугать, чтобы понял: положение у него безвыходное. С этой шушерой, со стариками, по-другому нельзя. Они привыкли бояться. Пусть дрожит за свою шкуру, тогда нас не заложит. Ты пойми, лягушонок, — она обнимает меня, чувствую ее теплую руку на плече, — мы в этом мире одни, не спасем сами себя — никто нам не поможет.
Вижу, она крепко сжимает зубы, под кожей у нее обозначаются скулы, лицо делается каменным. Берет рюкзак, открывает, отсчитывает три тысячи.
— А остальное, — говорит, — спрячь. — И отдает мне рюкзак с деньгами.
Совсем пугаюсь.
— А куда же я его спрячу?
— Ну хоть в шкаф. Они же у вас никому не нужны.
Беру рюкзак, засовываю его в шкаф под постельное белье.
— Пойдешь со мной на это дело? — спрашивает Глазастая.
— Пойду, — отвечаю.
— Ну и хорошо. Не откладываем в долгий ящик. Завтра все сообразим. Он выходит на работу в восемь. Я проследила.
— Кто — он? — не соображаю.
— Судаков… Ну шофер, — спокойно объясняет Глазастая. — Приходи в половину… Жди меня на углу Песчаной. — Улыбается. — И рванем.
Киваю. Она надевает куртку, набивает карманы деньгами, неожиданно обнимает меня и целует. Потом уходит. А я долго стою у окна, смотрю, как она идет по двору, и пальцами держу то место на щеке, которое она поцеловала.
Думаю: «Никто меня не целовал лет десять».
Утром стою на углу Песчаной. Прихожу раньше времени. Всю ночь не спала, боялась: вдруг деньги из шкафа исчезнут. Ночью встаю, кладу рюкзак с деньгами себе под подушку. Жестко стало, не сплю, в голове: воры мы, воры!
Трясет и тошнит — от страха перед встречей с Судаковым, от ужаса наших дел, от сырого тяжелого воздуха, в котором перемешался туман и заводская грязь. Вдруг солнце прорвалось, муть заиграла — и стало красиво. «Может, жить можно, — думаю, — может, еще не все пропало?»
Жду. Вдруг какой-то мотоциклист пролетает мимо меня, разворачивается и останавливается рядом. Вот, думаю, нелегкая принесла. Смотрю — ну и страшилище. На черном шлеме вокруг глаз сделаны широкие зеленые обводки, а вокруг рта — красные. Топчусь на месте — скорее бы Глазастая пришла. Прохожу чуть вперед, чтобы оторваться от него, слышу, катит за мной. Снова оглядываюсь, чтобы крикнуть ему: «Не приставай и вали своей дорогой!» А он зелеными глазами вращает, чувствую: гипнотизирует. Отхожу еще дальше, ноги у меня уже заплетаются. Слышу: «Зойка-а!» Оглядываюсь: мотоциклист снимает шлем, а это — Глазастая! Смеюсь, отлегает от сердца: любимая подруга на месте.
— Испугалась? — спрашивает, сама улыбается, я ее такой веселой никогда не видела. Киваю. — Я эти обводки сама нарисовала, чтобы ему страшнее было.
Ему — это Судакову.
— Ну ты даешь! — говорю. — Я и не знала, что у тебя мотоцикл.
— У знакомого напрокат взяла, — отвечает. — Вот тебе шлем. — Снимает с пояса второй шлем, он тоже разрисован. — Под ним тебя никто не узнает.
Я подставляю ей голову, мне весело с подругой, забываю, зачем мы сюда пришли. Она надевает мне на голову шлем, застегивает ремешок, пальцы у нее ледяные, когда она дотрагивается до моего горла. Хихикаю. Но мне приятно, что она за мной ухаживает.
— Теперь садись сзади, — приказывает и протягивает тугой сверток. — Здесь все… Письмо и… — Недоговаривает. Нам обеим все понятно, а осторожность не мешает, потому что мимо нас то туда, то сюда снуют прохожие. — Работаем так… Видим, он выходит из дома. Дом его на той стороне. Летим на скорости по нашей стороне, сравниваемся с ним, пересекаем дорогу, влетаем ему на тротуар, он видит нас, балдеет, ты ему суешь сверток. Без слов, молча. И мы исчезаем! На всякий случай я замазала номер на мотоцикле грязью, чтобы он его не запомнил. Только сверток не вырони.
— Не выроню. — Прижимаю сверток изо всех сил к себе.
— Если засыпемся, — привычно цедит Глазастая, — ты ничего не знаешь, я тебя попросила помочь, а что и зачем — ты не в курсе.
Смотрю на нее как дура, киваю.
— Видишь его дом? — показывает рукой. — Номер семь. Трехэтажный с одним подъездом. Видишь?
— Вижу, — отвечаю, хотя ничего не вижу: у меня козырек шлема все время сползает на лоб. Шлем мне велик, но я боюсь об этом сказать Глазастой, а то сорву операцию.
Сидим ждем, я на боевой изготовке: правой рукой держу сверток, левой — козырек шлема, чтобы он не сползал. Думаю: «По улице ходят люди, а мы должны влететь на тротуар… А если собьем кого-нибудь? Или пойдет встречный транспорт, когда мы будем пересекать улицу?» Думаю про себя, чтобы не пугать Глазастую. Опускаю левую руку, козырек падает — улица исчезает, слышу только ее шум. Снова держу козырек, рука тяжелеет, затекает. Время идет медленно, хочу посмотреть на часы, отрываю руку от козырька, он падает, время разглядеть не успеваю. Шепчу в спину Глазастой:
— Сколько осталось?
Та отвечает, не поворачивая головы, сквозь зубы:
— Минута… Приготовились!
Чувствую, как напрягается ее спина. Она включает мотор. Начинается. Мотоцикл дрожит. Глазастая еще подгазовывает, дрожь передается всему телу. Хватаюсь за Глазастую левой рукой, козырек падает, ничего не вижу.
— Черт! — слышу Глазастую. — Он не один!
Лихорадочно поднимаю козырек, вижу Судакова с двумя мальчишками. Вспоминаю: у него же два сына! Каждый держит его за руку. Пугаюсь: как же я буду отдавать ему сверток, когда у него обе руки заняты? Хочу сказать об этом Глазастой, но наш мотоцикл отчаянно ревет и летит вперед. Я резко заваливаюсь набок, хватаюсь обеими руками за Глазастую, чтобы удержаться на сиденье — козырек падает, теперь я опять ничего не вижу, но, хотя я и ослепшая, соображаю, что выронила сверток!
— Стой! Стой! — ору, стучу по спине Глазастой. Она тормозит. — Сверток! — ору, спрыгиваю на дорогу и бросаюсь обратно.
Вижу, какой-то мальчишка вырывается от матери, подхватывает сверток и несет мне. Подбегает, видит мой разрисованный шлем, бросает сверток — и наутек. Поднимаю сверток, бегу обратно к Глазастой. А Судаков маячит впереди, приближается к трамвайной остановке. Понимаю: надо торопиться. Сажусь, хватаюсь за Глазастую, козырек падает, еду как в танке. Мотоцикл ревет, срываясь с места, летит почти по воздуху. Совсем ничего не соображаю, думаю: «Главное, не упасть и не выронить сверток!»
