Януш Корчак - Как любить ребенка (часть 1)
Почему они выследили и травят их?
Разве это плохо, что он любит? Даже не любит, а просто очень она ему нравится. Больше, чем родители? Может, это как раз и грешно?
А если бы кто-нибудь из них должен был бы умереть? Боже, ведь я прошу здоровья для всех.
Любовь в период созревания не является чем-то новым, испытываемым впервые. Одни любят еще будучи детьми, другие, еще будучи детьми, уже смеются над любовью.
— Ты с ней гуляешь, она тебе уже показала?
И мальчик, желая доказать, что с ней не гуляет, нарочно подставляет ей подножку или грубо тянет за косу.
Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы преждевременную развращенность?
108
Период созревания. Как будто все предыдущие не были постепенным созреванием, иногда более медленным, иногда более быстрым. Присмотритесь к кривой веса — и вы поймете усталость, неловкость, лень, полусонную меланхоличность, полутона, бледность, сонливость, безволие, капризность, нерешительность характерные черты этого возраста, назовем его возрастом «большого неравновесия», чтобы отличить от прежних периодов жизни ребенка.
Рост это работа, тяжелая работа организма, а условия жизни не жертвуют ей ни единым часом учебы, ни единым рабочим днем на заводе. Как часто этот процесс протекает в состоянии, близком к болезни, потому что преждевременный, потому что слишком неподготовленный, потому что с отклонениями от нормы.
Первая менструация для девочки — трагедия, ее заранее научили бояться вида крови. Развитие груди смущает ее, потому что ее приучили стыдиться своего пола, а грудь демаскирует ее, все будут видеть в ней девочку.
Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ждет появления первых признаков усов, потому что ему это импонирует, много обещает, и если он стыдится ломающегося голоса и обветренных рук, то это значит, что он просто еще не готов, что ему нужно немного подождать. Замечали ли вы, с какой завистью и неприязнью относятся бедные девочки к привилегиям мальчиков? Раньше, когда ее наказывали, она чувствовала хотя бы тень вины, а тут — разве она виновата, что не мальчик?
Девочки раньше начинают преображаться и щеголять своей единственной привилегией.
— Я уже почти взрослая, а ты все еще сопляк. Через три года я смогу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой.
Милый товарищ вчерашних игр отвечает пренебрежительной усмешкой:
— Выйдешь замуж? Подумаешь. Я свое и не женясь возьму.
Она раньше созревает для любви, он — для интрижки; она для супружества, он для борделя, она для материнства, он — для совокупления: «наподобие мух, как говорит Куприн, которые на секунду сцепились на оконной раме, а потом с глуповатым удивлением поскребли себя лапками по шее и разлетелись навеки».
Давнишняя искусственная неприязнь двух полов приобретает теперь новую окраску, чтобы спустя некоторое время вновь сменит обличье, когда она ускользает, а он на нее охотится, чтобы, в конце концов, укрепиться во враждебном отношении к супруге, которая для него бремя, она лишает его привилегией, приобретая их сама.
109
Роковую окраску приобретает давнишняя утаиваемая неприязнь к взрослому окружению.
Как часто это бывает: ребенок провинился, разбил окно. Он должен чувствовать себя виноватым. Справедливо выговаривая ему, мы редко встречаем раскаянье, чаще — сопротивление, досаду, нахмуренные брови, взгляды исподлобья. Ребенок хочет, чтобы воспитатель проявил доброе свое отношение к нему именно тогда, когда он виноват, когда он плохой, когда с ним случилась неприятность. Разбитое стекло, пролитые чернила, порванная одежда — все это результаты неудавшихся начинаний, предпринятых вопреки предостережениям взрослых. А взрослые, потеряв деньги в плохо обдуманном предприятии, — как они воспринимают претензии, упреки и осуждение?
Неприязнь к суровым и принципиальным панам существует в ту пору, когда ребенок считает взрослых высшими существами. И вдруг он ловит их с поличным.
— Ах, значит, вот как, значит, вот она, ваша тайна, значит, вот что вы скрывали, и впрямь было чего стыдиться.
Он слышал об этом и раньше, но не верил, сомневался, его это пока не касалось. А теперь он хочет знать, и есть от кого узнать, и ему нужны эти сведения для борьбы с ними, и наконец он сам чувствует свою причастность ко всему этому. Раньше было: «Этого я не знаю, зато вот это знаю наверняка»,теперь же все прояснилось.
Значит, можно хотеть, но не иметь детей; значит, вот почему девушка может родить ребенка; значит, можно не рожать, если не хочешь; значит, за деньги; значит, болезни; значит, все так делают?
А они живут, и ничего, им ничуть не стыдно.
Их улыбки, взгляды, запреты, страхи, смущение, недомолвки — все, такое непонятное раньше, теперь становится ясным и поразительно достоверным.
— Ну что ж, теперь сочтемся. Учительница польского строит глазки математику.
— Пойди сюда, нагнись, я тебе шепну кое-что…
И злая торжествующая улыбка, и подглядывание через замочную скважину, и сердце, пронзенное стрелой, на промокашке или на доске.
Старуха вырядилась. Старик кокетничает. Дядя берет за подбородок и говорит: «Не обращай внимания, он еще сопляк».
Нет, не сопляк «я знаю».
Они еще делают вид, еще пытаются лгать, значит, надо выслеживать, разоблачать обманщиков, мстить им за годы неволи, за украденное доверие, за вынужденные ласки, за выманенные признания, за обманутое уважение.
Уважать? Нет, презирать, насмехаться, унижать. Бороться с ненавистной зависимостью.
Я не ребенок. Мое дело, что я думаю, не надо было меня рожать. Ты мне завидуешь, мама? Взрослые не святые.
Или при твориться, что не знаешь, пользуясь тем, что они не посмеют признаться открыто, насмешливым взглядом и полуулыбкой говорить «я знаю», когда губы говорят другое:
— Не понимаю, что в этом плохого, не понимаю, чего вы хотите.
110
Следует помнить, что ребенок недисциплинирован и злобен не оттого, что «знает», а оттого, что страдает. Безмятежное незнание снисходительно, в то время как раздражающая усталость агрессивна и мелочна.
Было бы ошибочно считать, что понимать означает избежать трудностей. Как часто воспитатель, сочувствуя ребенку, вынужден скрывать свои добрые чувства, вынужден обуздывать его выходки, чтобы воспитать в ребенке дисциплину поведения, хоть тот об этом и думать не желает. Здесь тяжкому испытанию подвергаются и основательная научная подготовка, и немалый опыт, и душевное равновесие.
— Я понимаю и прощаю, но люди, общество не простят.
На улице ты должен вести себя прилично, удерживаться от слишком бурных проявлений веселости, не давать выхода гневу, не высказывать вслух замечаний и оценок, оказывать уважение старшим.
Даже при всем желании и напряжении всех душевных и умственных сил это бывает нелегко, а найдет ли ребенок поддержку в родном доме?
Когда ему 16, родителям чаще всего за 40: возраст болезненной рефлексии, нередко — возраст последнего протеста собственной жизни, момент, когда баланс прошлого обнаруживает очевидный дефицит.
Что у меня за жизнь? — говорит ребенок.
А я что видела в жизни? — отвечает мать.
Предчувствие подсказывает, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы-то уже проиграли, когда он надеется и ради этой напрасной надежды рвется в будущее, не обращая внимание на то, что вычеркивает нас из жизни.
Помните ли вы тот миг, когда своим лопотаньем он разбудил вас ранним утром? За труд вставания вам заплатили поцелуем, за пряник мы получали банкноту благодарной улыбки. Туфельки, чепчик, слюнявчик, все такое дешевое, милое, новое, очаровательное. А теперь все дорогое, моментально рвется, а взамен ничего, слова доброго не скажет. Не напасешься — подметки сбивает в погоне за идеалом. И растет-то как, а на вырост ведь ничего носить не желает.
— Вот тебе на карманные расходы…
Ему надо развлекаться, у него свои небольшие потребности. И он вынужден с безучастным видом принимать наши деньги — как милостыню от врага.
Боль ребенка болью отзывается в сердце родителей, страдание родителей невольно становится болью ребенка. Если так сильна эта связь, насколько была бы она сильнее, когда бы ребенок не готовил бы себя постепенно, против нашей воли, сам, собственными силами, к тому, что мы не всемогущи, не всезнающи, не совершенны.
111
Если внимательно вглядеться не в совокупную душу детей этого возраста, а в ее составные части, не во всех вместе, а в каждого в отдельности, то мы вновь увидим две полярно отличные организации. Мы увидим ребенка, который тихонько плакал в колыбельке, медленно обретал уверенность в собственных силах, безропотно отдавал печенье, издали, не смея приблизиться, глядел на детей, игравших вместе, а теперь топит свою боль и бунт в никому не видимых, ночных слезах.
