Алексей Ельянов - Утро пятого дня
— Это мне нравится. Это твое стихотворение? — спросила Люба. Она впервые назвала меня на «ты».
— Нет, нашего кружковца.
— А еще что-нибудь из его стихов ты знаешь?
— Знаю.
— Почитай, пожалуйста.
Я стал читать. Люба хвалила каждое стихотворение. Я радовался и завидовал Герке. И уж совсем огорчился, когда Люба спросила:
— А познакомиться с ним можно?
— Вообще-то, конечно, можно, — сказал я так кисло, что Люба рассмеялась.
— Ты, наверно, устал и хочешь есть?
— Да нет, чего там, — отказался я на всякий случай.
— Конечно, хочешь, ты ведь с работы. Поехали ко мне, я тебя чаем напою. Я живу недалеко отсюда.
Люба пригласила меня так просто и хорошо, что я обрадовался:
— Я знаю. Ты живешь в том доме около кладбища. Ты писала. Что ж, поехали.
Перед лифтом сидела на табурете пожилая грузная женщина. Она так пристально посмотрела на нас, что мы решили подняться на четвертый этаж пешком.
Квартира оказалась коммунальной, с узким длинным коридором. Люба быстро прошла по коридору, остановилась около двустворчатой белой двери. Открыла ее.
В небольшой комнате было много мебели, старой, массивной. На диване, на этажерке с книгами лежали вышитые салфетки. Под широким розовым абажуром расположился круглый стол с четырьмя стульями. Сразу было видно, что в доме нет мужчин.
— Тут все не мое, — сказала Люба. — Только вон в углу две акварели, теннисная ракетка и патефон за этажеркой. Хочешь, заведи. А я пока поставлю чай.
Было сумрачно — окна выходили во двор. Я включил лампу у кровати. И сразу в зеленом свете комната стала меньше и уютнее.
Я достал патефон, сдул пыль с крышки, вытащил наугад две пластинки. На одной из них был вальс «Амурские волны» и «Песенка извозчика». Песенка была про старую клячу, которую звали Маруськой: «Стань, Маруська, в стороне. Наши годы длинные, мы друзья старинные. Ты верна, как прежде, мне», — пел знакомый голос Утесова.
— Ой, эту я не люблю, я люблю вальс, — сказала Люба, как только вошла в комнату. — Давай потанцуем.
— Я не умею.
— Ерунда, я тебя научу. Давай только стол отодвинем, он такой тяжеленный. Тяни его, тяни. — Люба толкала стол изо всех сил. Я тоже приналег.
Мы завели вальс. Плавный, протяжный, красивый. Люба приподняла руки:
— Вот смотри, как надо. Раз, два, три, раз, два, три… — И стала кружиться легко и свободно. Приподнималось над коленями ее яркое платье, а большие глаза смеялись и звали меня. Но я ни за что не смог бы вместе с ней так поворачиваться слева направо, а захочу — и справа налево. Я стоял перед ней и, должно быть, глупо улыбался, не зная, что делать.
— Кружись, не стой, кружись! — кричала Люба.
Она схватила меня за руки, и я волей-неволей стал бегать и прыгать вместе с ней. А она все смеялась и кричала:
— Быстрее, быстрее. Это же вальс!
Музыка кончилась, патефон захрипел, защелкала игла на пустой борозде.
— Поставь еще, ты обязательно научишься, — сказала Люба. — Ты способный.
Она так хорошо сказала: «способный», что я подбежал к патефону и быстро-быстро начал крутить заводную ручку, чтобы вновь услышать легкие волны вальса.
— Не хочу я вальс, давай поставь «Маруську», — неожиданно скомандовала Люба. — Ты фокстрот танцуешь?
— Пробовали мы как-то с Володькой. Подергались, подергались, вроде бы ничего. Получилось.
— Ну-ка, веди меня, покажи, как вы дергались.
Я обнял ее за плечо, левую руку опустил вниз, начал дергаться и немножко подпрыгивать и резко поворачиваться то вправо, то влево. Мне показалось, что я делаю это лихо, стильно.
— Фу, как глупо ты танцуешь, — сказала Люба. — Володька тоже дергается вроде тебя, я с ним пробовала танцевать в Таврическом. Давай я тебя поведу.
Как только я оказался в положении девчонки, пропала вся моя уверенность и лихость. Мне было стыдно, я сердился на себя. Ноги отказывались меня слушаться, а туловище как будто одеревенело, и вдруг я так наступил Любе на ногу, что она вскрикнула, оттолкнула меня, бросилась на диван и захныкала, заойкала, поджав ногу и растирая ее ладонями.
— Прости, Люба. Я нечаянно. Дай разотру, подую. Честное слово, нечаянно.
— Ну что ты затвердил — нечаянно, нечаянно. Как слон. Теперь синяк будет. Уйди, не люблю неуклюжих.
Люба растирала ногу, охала и морщилась. А я стоял перед ней, не зная, что говорить и как вести себя. С мальчишками в таких случаях просто, а вот с девчонками… Я искренне переживал, сочувствовал и в то же время улыбался. Это получалось у меня невольно. Я часто улыбался в самый неподходящий момент. «Смех без причины — признак дурачины», — вспомнил я слова Володьки.
— Чего улыбаешься? Отвернись. Смотреть на тебя противно, — рассердилась Люба. — Отдавил и еще смеется.
— Я могу и уйти, — почему-то обиделся я.
— Ну и пожалуйста, — сказала Люба холодно.
Я понимал, что ссора получилась глупая, мелочная, и все-таки шагнул к двери. Но тут задребезжал звонок.
— Это ко мне, — всполошилась Люба. — Погоди, я сейчас. — И она, забыв про свою ногу, выскочила в коридор.
— Здравствуй, Лезгиночка, — услышал я басовитый голос.
Вот это да! Еще одно прозвище. И кто бы это мог быть?
— Это Владимир, — сказала Люба, пропуская в комнату высокого парня. — А это Леня. Познакомьтесь.
Слово «познакомьтесь» вышло, как «сходитесь», и сразу же мы, двое мужчин, понесли навстречу друг другу слишком рано протянутые для знакомства вежливые и напряженные правые руки.
Пальцы Владимира были холодными и цепкими. Я пожал их сильнее, чем это делал обычно. Владимир выше, взрослее меня. Кажется, и красивее.
Люба порывистым движением зажгла верхний свет, и сразу исчезла доверчивая зеленая тишина. Стол, диван, этажерка с книгами, шифоньер — все вещи вдруг потеряли незаметность и дружелюбие. Обнажились углы. Высветилась на столе белая скатерть — стало неловко и напряженно, как на сцене.
Владимир не ожидал, что сразу окажется посреди комнаты один.
Я сел на диван.
Длинный, растерянный, весь на виду в своем черном дорогом костюме, он медленно провел пальцами по лицу, точно хотел стереть взгляд моих глаз и глаз Любы. Она все еще стояла у дверей и смотрела странно. Было непонятно, довольна она этим приходом или нет. Но что-то сложное было между ними, я это чувствовал. Люба стала другой, исчезла простота и веселость, она, кажется, не знала, как держаться.
Владимир сдержанно, слишком сдержанно шагнул к старому венскому стулу и сел на него, но не так, как садятся обычно, а верхом, скрестив на изогнутой спинке тонкие сухие руки.
— Бежал к тебе через весь город. Показалось, что ты уже уехала. Боялся опоздать, — сказал Владимир. Он говорил сдержанно, и все же трудно было ему скрыть волнение.
Люба улыбнулась.
— А ты все такой же догадливый. Я действительно собираюсь уехать.
Слова «все такой же» Люба произнесла, будто напомнила о чем-то хорошем — прошедшем, но незабываемом. Она подошла к патефону, закрыла его.
Куда она собирается уехать? Ведь только что вернулась.
— Как, когда? — переспросил Владимир. И задумался на мгновение. — А? Ну конечно, конечно, — горячо заспешил он. — Я и тогда приехал кстати. — И по взгляду Любы понял, что ошибся, его «кстати» оказалось совсем некстати.
Владимир замолчал, крепко сплел пальцы. Молчала и Люба. Она теперь подошла к этажерке с книгами, выдернула какой-то серый томик, стала листать книгу. Как она изменилась! Какая она сдержанная, даже суровая. Наверное, Владимир пришел к ней сказать о чем-то важном, а она почему-то не хочет слушать. Или только делает вид, что не хочет. Ей неудобно, что все это происходит при мне. Я, кажется, тут лишний. Неужели мне придется уйти навсегда?
Молчание затянулось, оно стало трудным для нас всех.
— Нужно поговорить. Выйдем в коридор, — негромко сказал Владимир.
— Можешь говорить и при нем, — сказала Люба. Она сказала это так, что я понял, — ей не хочется разговаривать с Владимиром наедине. Я подумал, что все-таки напрасно сижу здесь, когда у них все так сложно. Странная она, Люба. Странными были ее письма и рисунки. Взрослая она. Мне казалось, что она моложе, что ей столько же лет, сколько и мне, а теперь вижу — она старше меня, взрослее. Теперь она держится совсем как взрослая девушка, даже женщина. И Владимир пришел к ней по какому-то очень важному делу. Надо уйти. Оставить их. Мы встретимся потом.
— Прости, Люба, я пойду. Уже поздно, — сказал я и встал с дивана.
— Нет, нет, не уходи, посидим, поболтаем, — остановила она меня. — Владимир торопится. Ты ведь ненадолго, правда?
— Простите, — сказал Владимир, вытянулся во весь рост и оказался выше меня чуть ли не вдвое. Но не было в его жесте ни угрозы, ни высокомерия. Он был подавлен. А я растерян, удивлен и обрадован. Люба меня оставляет, а его выпроваживает. И он так легко подчиняется ей. Такой видный, сильный, — и ничего не может поделать. Ему остается только уйти.
