Александр Кононов - Верное сердце
— На первый раз мы решили, голубчик, не наказывать тебя. Пойдем, дружок.
Они вместе вышли в коридор, повернули и скоро оказались в тупичке, который кончался маленькой коричневой дверью.
Виктор Аполлонович вынул из кармана связку ключей, любовно позвенел ими, выбрал нужный ему и открыл дверь.
Гриша шагнул вслед за ним через порог и увидел шкаф с пыльным глобусом наверху, рядом, у окна, — раскрытую конторку, а в углу — чучело орла с лысой головой.
Виктор Аполлонович подвел его к конторке. Там лежали карандаши, резинки, перья, шелковые ленточки — закладки для тетрадей, картинки — печатки для приклеивания закладок. Картинок было много; на них нарисованы были тигрята с полосатыми мячами, птички с письмом в клюве.
— У тебя все школьные принадлежности имеются?
— Имеются.
— А вот это?
Надзиратель вынул из конторки маленький блестящий предмет, похожий на кончик стрелы, вставил в него неочиненный карандаш и сделал несколько быстрых движений; из-под его пальцев посыпалась на пол тончайшая стружка.
— Машинка для точки карандашей, — объяснил он Грише.
— Не надобно: у меня ножик есть.
— «Не надобно»! — передразнил Гришу Виктор Аполлонович, ласково, впрочем, улыбнувшись. — А это? — И он покачал перед самым носом Григория Шумова лиловой ленточкой.
Григорий молчал.
— Возьми, — великодушно сказал Виктор Аполлонович. — И еще вот это! — Он порылся в конторке, вытащил оттуда картинку величиной с пятак и подал ее вместе с ленточкой Грише.
Тот не знал, что делать. Надзиратель ему помог:
— Поклонись теперь. Вот так!
Гриша шаркнул ногой — неуклюже, с угрюмым видом.
— Ничего, дружок, мы тебя отшлифуем! — ободрил его надзиратель. — Ленточка с печаткой стоит всего шесть копеек. У тебя нет денег? Ну, отдашь завтра, но уже — семь копеек. Понял?
— Понял.
— Если задержишь уплату больше недели — принесешь десять копеек. Я тебя торопить не буду. Конечно, до поры до времени, голубчик… Ну, можешь идти. До свиданья, дружок! Нет, не так — ноклонись сперва.
Гриша опять шаркнул ногой и, багровый, вышел в коридор.
Там он внимательно разглядел свою нечаянную покупку. Муаровая ленточка отливала живым волнистым блеском. На картинке была птичка неизвестной породы — с зелеными перьями и изумленно вытаращенными коралловыми глазками. Это были прекрасные вещи — с такой закладкой тетрадь для чистописания будет выглядеть совсем по-другому…
Нет, и ленточка с птичкой не могли его утешить. Он не думал в ту минуту ни о шести копейках — откуда их взять, — ни о том, как выругали его, обозвав мужиком: что ж, он и вправду мужик и отец у него мужик… Но сердце у него ныло, ныло от тяжкой обиды: все кругом было чужое, а ему, видно, еще рано жить совсем одному среди чужих…
Он вышел из училища, перешел через мостовую, сырую от недавних дождей, отыскал под знакомыми каштанами скамейку посуше и сел.
И снова стал вспоминать горестное прощанье с отцом и всем сердцем почувствовал, как больше всех на свете нужна ему сейчас мать. Вспомнив о ней, он даже задохнулся и испуганно оглянулся вокруг: как бы не заплакать.
А ведь он и не подумал о матери ни разу за последнюю неделю, в счастливые дни, когда его водили по магазинам, покупали учебники, обновки — форму реалиста, — стригли в цирюльне и даже прыскали на него душистой водой, должно быть той самой, которой сегодня пахли руки Виктора Аполлоионича. А под конец подарили необыкновенный ножик, купленный в магазине «Любая вещь за 20 копеек». Ножик был с двумя лезвиями, с крохотным буравчиком, а ручка у него была нарезная, рубчатая.
И весь этот праздник сразу кончился.
4
Праздник кончился хмурым вечером. Отец вернулся из города к Нениле Петровне, у которой пока что жил вместе с Гришей, и сказал угрюмо:
— Не поладил я со своим новым хозяином. Придется мне уезжать, искать другое место.
Ненила Петровна быстро, с колючим любопытством оглядела Ивана Шумова:
— Ну, а мальчонка-то? Его куда? Или с собой возьмешь, что ли? Рано, рано ты его определил в еральное… Не поладил, значит, с хозяином? Ай-ай-ай!
— Выжига, грубиян! — продолжал отец. — Работы, дескать, в саду сейчас мало, хочет, чтоб я торговал у него в магазине. Дело для меня неподходящее.
— А отчего неподходящее? Тут может — очень просто — случиться своя выгода… если с умом взяться. Торговал же мой покойник.
— То твой покойник, а то я.
— Загордели вы очень, Иван Иванович!
— Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
— Оно и видно, — поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
— А как же я, батя?
Иван Шумов поднял тяжелую голову:
— Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко… За Прейлями.
— Не езди далеко!
— В том-то и беда, что хочешь — не хочешь, а надо ехать. Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.
— Продадим, — шепнул Гриша.
Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:
— Эх, брат, это мы купили дорого, а продать — гроши дадут. И в училище за ученье я внес — этих денег и вовсе не вернешь.
В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
— Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
Он даже руки потирал, до того был доволен.
— Ты про что? — спросил Иван Шумов.
— Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!
Отец угрюмо отвернулся к окну.
Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук — для того он, видно, и в город поехал.
…В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
— Опоздали. Все места заняты.
У Ивана Шумова опустились руки:
— Как же так! Еще только август месяц…
— Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном — пожалуйста: свободные вакансии.
— Куда нам в гимназию!
Заведующий развел руками:
— Ничего не могу сделать.
Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:
— Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь — рассказывал тебе о нем.
— Какого еще друга?
— Здрасте! Я ж сколько раз толковал…
— Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.
— В городское?
— Ну, а в какое ж еще?
— В реальное отдадим!
И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье («светлая голова, благороднейший человек»), замолвил где надо словечко — Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
— В изъятие из правил! — воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. — Поскольку есть вакансии!
— Реальное не для нас! — с сердцем сказал Иван Иванович. — Баламутишь ты все… У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
— Не стоять надо, а идти! Идти по земле — вперед!
И отец со Шпаковским поругались.
Учитель кричал Ивану Ивановичу: «Тяжкодум!» А отец гудел в ответ: «Ветряк!»
Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
— Погляди-ка!
Отец смотрел невнимательно:
— Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! — И оборачивался к учителю: — Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!
— Да я ж добра вам обоим хочу!
Гриша опять впутывался:
— А зачем там ободранный человек в окне стоит?
— Анатомическая модель, — отмахивался Шпаковский и кричал отцу: — Поверни в голове жерновами-то!
И учитель наконец одолел.
Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги — немного их, видно, было — потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
— Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон…
