Алексей Коркищенко - Лошадиные истории
Постепенно яснели глаза, в них вливался чистый утренний свет, над ней открывалось высокое сиренево-синее небо с крыльями перистых облаков, занимавшихся огнем от лучей солнца, еще не вышедшего из-за горизонта. Леля пошевелилась — и тут же ожило ее тело со всеми болями: ушибами, ссадинами, царапинами. Невыносимо болело в ушах, исцарапанные ноги щипало так, точно их грызли злые рыжие муравьи. Тошнотворно кружилась и гудела голова — и это было самым худшим. У нее едва достало сил оторваться от земли и сесть, упираясь рукой о ковыльную кочку. Перед ней, не очень высоко, в светлеющем небе трепыхал жаворонок, но она не слышала песни, как ни напрягала слух. Уши точно были залиты чем-то тяжелым. Она поковырялась в них пальцами, из правого выковырнула сукровичную пробку — горячая кровь вылилась из него на щеку. Леля передернулась, в глазах потемнело, голова еще больше закружилась, — и сквозь темноту вдруг прорвался многоголосый детский крик ужаса и боли. Он прозвучал так явственно и громко, что Леля, закричав, вскочила, озираясь. Ее затрясло, кошмары пережитого вернулись. Прошептала, еле шевеля губами:
— Там же мама и бабушка остались… Там же столько ребят было!.. Куда же мне идти?
Она не могла определить, в какой стороне осталась железная дорога, не помнила, как далеко забежала от нее. Вышла на вершину бугра. Одинаковая со всех сторон степь расстилалась перед ней: ковыльная, бугристая, бесконечная и без признаков человеческого жилья. Долго, до рези в глазах, оглядывала горизонт, может, покажется откуда-нибудь поезд. И вдруг уловила в южной стороне какое-то неясное движение. Появилась надежда: там могла быть железная дорога, люди. Похрамывая, направилась туда напрямик через высокие травы в балке. Выбралась на следующий бугор и ничего на той стороне не обнаружила. Это просто играло марево. И дальше впереди виднелся точно такой же бугор, и на нем играло такое же марево, там тоже что-то двигалось, неясное, призрачное.
Солнце, поднимаясь выше, становилось злым. Горячий ветер гонял волнами высокие травы. Леля присела. Болели босые ноги, исколотые бодылками прошлогодних трав. Пряди спутанных волос полоскались перед лицом, щекоча опухшее от ссадин лицо. Неудержимо тянуло в сон. Полусонно глядя в даль, она подумала о том, что железная дорога может оказаться в любой стороне — или справа от нее, или слева, и что ж теперь ей делать — ходить туда-сюда до тех пор, пока не упадет от бессилия и жажды? Да и зачем теперь искать железную дорогу? Никого она на месте гибели поезда уже не найдет. Там наверняка еще ночью побывала спасательная бригада, увезла оставшихся в живых и расчистила путь. Колодезной воды попить бы и голову окунуть в нее, чтобы избавиться от тошнотворной мути, застилающей сознание.
Мысль о вкусной, освежающей воде вызвала у нее воспоминание о степном колодце. Он находился где-то здесь, между буграми, в балке. В прошлом году она с дедом Лукьяном и Серединым ездила на центральную усадьбу конезавода, в станицу Дольскую. Выехали они тогда рано утром, проехали мост через Кагальничку у железнодорожной станции (другой дороги через реку в этом краю нет), затем поскакали на юг, по дороге, извивающейся между высокими целинными травами. А в полдень останавливались у этого колодца с изумительной водой. Не спеша, смакуя, пили ее, умывались и поили коней. От стариков узнала Леля историю знаменитого на всю округу колодца. Выкопал его лет двадцать назад известный в этих краях копач Степаша Бурлук. Тридцать восемь метров глубины, и вода в нем — удивительно приятная, прохладная, живая. Сладкой называют ее степняки. У колодца стоит длинное водопойное корыто. Донские скакуны пьют из него чудный сок целинной степи.
И вспомнила еще Леля разговор матери с дедом Лукьяном: по этому маршруту должны повести коневоды косяк кобылиц с жеребятами. На отдых и ночлег намерены были остановиться у Степашкиного колодца, так как больше не было вблизи ни других колодцев, ни речек.
Полегчало Леле от этих мыслей. Она не сомневалась в том, что оказалась на целинных выпасах Дольского конезавода — знала: они находились слева от железной дороги, если ехать со стороны Ростова, а справа от нее располагались колхозные поля, распаханные угодья; поверила, что может найти Степашкин колодец и от него выйти на дорогу, ведущую к станице Дольской. Не так уж далеко отъехал их эшелон от той станции, где им встретился косяк лошадей и коневоды. Теперь бы сообразить, выбрать верное направление. Идти, конечно, надо на солнце, оно уже высоко поднялось.
Леля встала, повернулась на юго-восток и в той стороне на горизонте в бегучем мареве разглядела топографическую вышку на высоком кургане. Может быть, это была та самая вышка и тот самый курган, на который она въезжала на коне в прошлом году? С того кургана виден Степашкин колодец!.. Вышка та очень приметна: на ее вершине прикреплен жестяной флюгер в виде всадника с флагом. Если бы это была та самая вышка!..
Леля бежала к кургану, жарко, запаленно дыша. Напрягая зрение, еще издали увидела на топографической вышке жестяного всадника с флагом. На вершину кургана поднималась ползком, обессиленная, задыхающаяся, с бешено колотящимся сердцем. Встала, держась за опору… и ничего не увидела. Перед ней стоял туман — это жгучим потом залило глаза. Утерлась подолом, помигала и тогда лишь разглядела змеившуюся в травах дорогу, колодец с водопойным корытом, бричку и лошадей, сгрудившихся возле нее.
Словно на крыльях слетела Леля вниз, плача и смеясь от счастья:
— Дедушка!.. Лукашка!.. Это я!.. Пе-е-тька-а!.. Да где же вы?
Никто не показывался и, пугаясь неведомой беды, Леля позвала лошадь:
— Лошадия! Ло-о-ше-нька-а! — так закричала, будто молила о спасении.
Лошадия отделилась от косяка и пошла навстречу Леле, поматывая головой. Коська шел за ней. Прижавшись к ее шее лицом, Леля, захлебываясь слезами, вскрикивала:
— Где они?.. Где люди?! — И ахнула, вцепившись зубами в руку, увидела окровавленных коневодов. Подбежала, наклонилась над дедом. Он что-то говорил, еле шевеля потрескавшимися губами. Около него лежал пистолет.
— Дедушка, родной, я тебя не слышу!
Догадалась, схватила закопченный котелок, зачерпнула воды из бадьи, стоявшей на срубе колодца. Вернувшись к деду, приподняла его голову, напоила и сама напилась. Потом омыла лицо и шею деду Лукьяну. Он открыл глаза, посмотрел на нее и снова закрыл. Покачал головой.
— Дедушка Лукьян, это я, Леля! Ну, пожалуйста, открой глаза, — говорила она, едва сдерживая рыдания. — Прошу тебя, Лукьян Корнеевич. Это я, твоя внучка Леля. Я тебе не показалась… Наш поезд разбомбили, и я убежала в степь, заблудилась. И вот к вышке с флюгером вышла. Я ее запомнила… Ты понимаешь теперь, почему я здесь оказалась? Ну, посмотри же на меня!
Он снова открыл глаза, чисто-голубые, уже спокойные, высветленные близкой смертью. Что-то говорил ей, кивая.
— Я не слышу тебя, дедушка… — Леля не удержалась, расплакалась. — Я ничего не слышу!.. Меня бомбой оглушило, в голове все перемешалось, — Дрожащей рукой гладила его по лицу. — Дедушка, родной, не умирай… Не надо!
Старик положил тяжелую руку на ее трясущееся плечо, что-то проговорил, покачивая головой. Она перестала плакать: ей мучительно захотелось узнать, что он хотел сказать, — помяла себе уши, поковырялась в них пальцами. Остро заболело в ушах, но она все же услышала, что дед говорил.
— Ты слышишь?.. Ты слышишь? — спрашивал он.
Леля закивала торопливо, наклоняясь ближе к его цепенеющим губам:
— Да, да, слышу немного!.. Говори.
— Не плачь, внученька, кровинка моя… Ты смелая. Ты же дочка и внучка красных командиров… Слушай: фашисты хотят завладеть нашими лошадьми. Диверсант, вон лежит, тот самый, который у нас, будто бы сержант… Середина убил…
— Ах, гадина! — вскрикнула Леля.
— Петька пропал, Леля. Я его в станицу Дольскую за помощью послал… Может, и его убили. Спасай лошадей. Гони их, гони… По балке, по балке… Помнишь, мы ехали тут? Дальше пруд будет, там напоишь лошадей. Слышишь?.. Гони дальше, до камышей, через гать… Дальше огороды, поля. Станица Дольская… Там сдай лошадей военным.
— Я все сделаю, Лукьян Корнеевич! Не беспокойся. Не умирай, — дрожащей рукой гладила его по лицу. — Вернется Петька.
— Не жди его. Гони. Быстро. Седлай Лошадию и гони… Бумаги возьми на лошадей… паспорта на них… в бричке ищи… Прощай, внученька… Кланяйся нашим… Захорони нас… лопата в бричке… — Лукьян Корнеевич умолк на полуслове, закрыл глаза. Его голова склонилась набок.
…Леля посидела у свеженасыпанного холмика — устала, копая могилу. Едва хватило сил выполнить последний долг перед старыми коневодами. Лошади стояли кругом у сухого водопойного корыта, изнывая от жажды. Злились и дрались, отталкивая друг дружку. Леля поднялась с усилием и пошла к колодцу, возле которого валялась бадья, опрокинутая лошадьми. Бадья была большой, окованной железом. С трудом подняла ее и поставила на сруб. Приподнявшись на цыпочках, заглянула в колодец: очень глубок был он — далеко-далеко виднелось голубое донце. Подошла Лошадия, тоже заглянула в колодец. Бадья, качнувшись, сорвалась вниз, потащила за собой цепь. Бешено завертелся ворот. Леля отскочила в сторону. Ручка ворота описывала прозрачный круг, как пропеллер у самолета. Наконец она остановилась, стала вращаться в обратную сторону. Замерла. Вытянувшись, Леля едва достала до ручки, остановившейся в верхнем положении. Она сделала два-три оборота сравнительно легко — потому что бадья еще находилась в воде, а потом ручка вырвалась, крутнулась и ударила Лелю по руке. Девочка вскрикнула от боли, прижала руку к груди. Лошадия прикоснулась губами к плечу, дохнула на него влажным теплом.
