Галина Ширяева - Утренний иней
— Может быть, ты напомнишь нам, о чем шла речь? Нет? Печально. После звонка дашь мне дневник.
Ну что ж, дневник так дневник. Одно к одному. Нинуля прибежала лишь к началу второго урока, ворвавшись в класс вместе со звонком.
— Здравствуй! — поздоровалась она еще раз. — Доброе утро!
Ветке стало ее совсем жалко.
— Починила? — спросила она тихо. — Это я виновата. Я тебя торопила.
Нинуля растрогалась:
— Почему же ты? Это я сама. Разве не помнишь? Он застрял за диваном, а я дернула.
— А почему он за диваном-то оказался?
— Да сам туда свалился.
— А я стихи сочиняю. Вот географию пережду, а на английском опять буду сочинять.
— Про кого стихи? — завороженно спросила Нинуля.
— Ни про кого. Я лирику пишу.
— Ага, — прошептала Нинуля. — Покажешь?
— Покажу… Только не мешай мне, мысль уйдет.
— Я не буду, не буду! Только ты не забудь, что сегодня репетиция.
Ах да! Ведь сегодня репетиция!
* * *Вовка ушел со сцены раньше других, он всегда спешил уйти первым, потому что не очень любил драмкружок, просто на него нажали в совете дружины, потому что мальчишек в драмкружке почти не было. Ветка рванулась за ним, сама не зная, как она сможет его задержать, чтобы сказать хоть какую-нибудь ерунду, хоть какие-нибудь ничего не значащие слова. Абсолютно ничего не значащие, чтобы не догадался, что она догнала его нарочно.
Он подходил уже к лестничной площадке, а Ветка не миновала еще и половины коридора. У второй смены, как нарочно, началась перемена, и из классов хлынул народ. Какая-то дежурная пятиклашка с лейкой подвернулась под ноги, потом Екатерина Алексеевна подвернулась. Потом еще кто-то из учителей. Потом, к Веткиному ужасу, сам директор подвернулся.
Когда, лавируя, как лихая подводная лодка среди мин, она добежала до лестничной площадки, Вовка уже куда-то исчез.
Он исчез, а Ветка остановилась как вкопанная, и ей показалось, что школьный коридор со всеми своими взрывоопасными препятствиями, которые она только что благополучно миновала, взорвался-таки и обрушился ей на голову…
По школьной лестнице навстречу ей поднималась Настя. Очень даже реальная, живая Настя в самой обыкновенной школьной форме, с портфелем в руке, с аккуратно заплетенными длинными блестящими, шоколадными косами. Увидев остолбеневшую Ветку, она остановилась.
— Здравствуй! — сказала Настя.
— Здравствуй! — пролепетала Ветка.
Нет, Ветка на этот раз не подумала, что Настя ей привиделась. Почему-то совсем другая, но тоже не очень нормальная мысль пришла ей в голову. Почему-то она подумала, что Настя сейчас начнет спрашивать у нее, где находятся Альпы. Она спросит об этом, а Ветка не ответит, потому что не знает, где они находятся! Где, где, черт возьми, находятся эти Альпы?..
К счастью, к ним подоспела Нинуля и, удивленно тараща на Настю глаза, спросила:
— А это кто же?
— Это — Настя.
— Настя? Вот уж не подумала бы… Вот уж ни за что не подумала бы. Это Настасья, что ли? Вот уж не подумала бы ни за что!
При ней Настя ничего не стала говорить ни об интернате, ни об этой неизвестной Ветке Евфалии Николаевне, и потому Ветка страшно обрадовалась, что пока не надо ничего объяснять.
— Ты домой?
Настя молча кивнула.
— А у кого ты теперь?
— У мамы.
— Так пошли.
Они спустились в раздевалку, и Нинуля молча топала следом за ними, безуспешно стараясь понять, откуда в такой примечательный день, когда они впервые с Веткой поздоровались, появилась эта новая Веткина знакомая с такой примечательной внешностью. Потом, кажется, она поняла, что соперницей в артистической деятельности эта красивая девочка для нее быть не может — никто ее в сугроб не упрячет. Это же будущая угроза Тане Копейкиной! После того как Нинуля это сообразила, ее отношение к Насте стало таким нежным, что в раздевалке она даже помогла ей одеться, застегнув верхнюю пуговицу ее куртки.
Домой они пошли все вместе, и хоть было Насте не очень-то по дороге, она прошла с ними лишний квартал, несмотря на то, что на улице становилось все холоднее и холоднее, а они все трое были одеты еще по-осеннему. Ветка прекрасно понимала, почему Настя идет с ними этот лишний квартал, но объясниться с ней мешала Нинуля, которую никак нельзя было посвящать в недавние Веткины приключения в дебрях Каменского лесопарка. И потому разговор между ними шел закодированный…
— Мороз-то, мороз-то какой, девочки! — сказала Ветка. — У нас-то, в городе, еще ничего, а по области, наверно, совсем по-настоящему морозит. Где-нибудь в Каменске… Между прочим, там, в этом Каменске, мамина подруга живет. Мы сначала думали, что ее зовут Евфалией, а оказалось Валерией. Просто смех… Один раз в гости поехали и не туда попали. Она на Архангельской всю жизнь живет, а мы на Астраханскую в интернат заявились. Такой ляп!
Настя слушала молча. Шла она опустив голову, глядела себе под ноги, и непонятно было, понимает ли она то, что пытается втолковать ей Ветка.
— Да уж мороз сегодня что надо! — внесла свою лепту в разговор Нинуля. — У меня даже нос пощипывает.
— Это ничего, — отозвалась тихо Настя. — Это ничего, когда нос. Это в резиновых сапогах холодно. Да когда еще на одном месте сидишь и ждешь кого-нибудь долго… А так — ничего.
— Когда бегаешь, так и вообще ничего! — поддержала ее Ветка. — Бегаешь, бегаешь, а потом вдруг понимаешь, что не туда забежала. Да еще и узнаешь вдобавок, что тебя засекли и что нужно срочно домой возвращаться.
— Предупреждать надо, — проронила в ответ Настя — в резиновых сапогах холодно.
— А в магазине на Школьной сапоги вчера продавали, на меху! — вставила Нинуля.
— А я, между прочим, почти целый месяц не ела пирожных! — воскликнула Ветка.
— Ну уж! — не поверила Нинуля, однако темы этой дальше развивать не стала, потому что любимая ею тема была затронута раньше. — А моей соседке из восемнадцатой квартиры такие джинсы привезли — чудо! Вот здесь ремешок плетеный, а здесь не «молния» вовсе, а шнуровка, как на ботинке. Чудо! А вот тут на карманчике такое, что самим посмотреть надо, не расскажешь! Полжизни бы отдала!
— Своей? — сердито спросила Настя.
— Что — своей? — не поняла Нинуля.
— Своей бы полжизни отдала или чужой?
— Своей бы, конечно, — растерялась Нинуля.
— Дешевая у тебя жизнь!
— Я ж к слову! Это ж парабола!
— Гипербола! — прошипела Ветка, дернув Нинулю за рукав.
Расстались они довольно холодно, и Ветка, чтобы хоть как-то смягчить это расставание, назвала Насте свой адрес.
— Может, зайдешь?
Она думала, что Настя, судя по всему так и не простившая Ветку, скажет холодное «спасибо», и все на этом кончится. Но Настя вдруг подняла на Ветку благодарные глаза и сказала:
— Спасибо. Я зайду обязательно.
«Сегодня же придет», — догадалась Ветка.
— Подружились? — обиженно сказала Нинуля, когда Настя отошла от них. — Ну и дружи на здоровье! Тоже — нашла подругу! Ну и дружи! А я с тобой здороваться больше не буду!
— Ну и не надо!
— Ну и не буду!
— Ну и пожалуйста!
Они дошли до своего дома молча. Только когда входили в лифт, начали опять шипеть и толкаться.
* * *Встреча с Настей словно вернула (правда, ненадолго) Ветку на два месяца назад, в такое хорошее и светлое лето, к веселому приключению в Каменском интернате. Как все было хорошо тогда! И таинственное утро в пустом огромном доме, заполненном летним солнцем, и зеленый лесопарк с глубокими оврагами и тропинками, уводящими неизвестно куда.
А теперь за окном веет холодный северный ветер, кружит одинокие снежинки, и голые ветки деревьев стучат в окно.
Впрочем, не стучат. Не могут они стучать в окна девятого этажа. Это уж Ветка размечталась сверх меры, сочиняя свою новую поэму.
Осенние поля, покрытые утренним инеем, она в поэму кое-как вставила и даже назвала поэму «Осенней песней». Очень подходило это грустное название и к самой поэме, и к пейзажу за окнами, и к тому, что опять началось у них в семье…
Больше всего Ветку встревожило то, что после очередной ссоры с матерью отец не стал насвистывать своей песни, в которой пелось про время былое и про лица, давно позабытые. Он молча ушел из комнаты, где они поссорились неизвестно из-за чего (тетя Валя не приезжала к ним давно, еще с весны), и молча сел у телевизора. Он сидел там в одиночестве — Ирина всегда принимала сторону матери, а Ветка, обеспокоенная тем, что он не стал ничего петь, не решалась подойти к нему, хотя и картину показывали хорошую, и Ветке очень бы хотелось посмотреть ее еще один раз. Ей до слез было жалко отца. И мать ей было жалко, и Ирину. И себя тоже. И даже героиню картины, которую показывали по телевидению, — тоже. Это была добрая мачеха, которую никак не хотела признавать злая падчерица. И вообще всех было жалко Ветке. Очень подходило Веткино настроение к ее «Осенней песне». Нет на свете никаких веселых сел! Все на свете очень грустно.
