Лидия Некрасова - Некрасова Л. День рождения
Женщина приподнялась, протянула худую руку, схватила конфету и улыбнулась. Мака увидела лицо, как будто исклеванное курами. Золотые зубы… Мака пошатнулась… Мака похолодела…
— Это у тебя от болезни ноги размякли, — сказала женщина. — Я знаю. Это пройдет.
Она уже развернула красивую бумажку, скомкала ее, бросила на пол и вцепилась в конфету золотыми зубами. Лицо ее подергивалось. Она зажмурила глаза и громко чавкала.
Мака зажала руками рот. Ей хотелось крикнуть. Что? Что можно было крикнуть?
Мака шаталась, и ноги ее в больших шлепанцах дрожали. Конфета хрустела на зубах… Золотые зубы…
— Это вы? — чуть слышно сказала Мака.
— Что я? Ну, я… Ты скажи лучше, кто это приходит к тебе? Сестренка? Братишка? Знаю, знаю, мама твоя приходила. Это папа твой приходил… Что ты смотришь так на меня?
— Это вы? — повторила Мака.
Женщина уже доела конфету.
— Ну что тебе? Что ты стоишь? Что ты смотришь? Жалко тебе конфету? Тебе еще принесут. Тебе еще принесет твоя мама. Да что ты на меня уставилась? Ну тебя…
Женщина легла и снова натянула на голову простыню. Длинная, костлявая, она вздрагивала и шевелилась под одеялом. А Мака все смотрела и смотрела на нее.
Часть пятая
Глава XL. Добрый друг
Семен Епифанович крепко держал Маку за руку, иначе она давно уже упала бы. Ноги у нее разъезжались и качались, как у маленького щенка. На улице было скользко и темно.
— И ничего она нам не сказала, — огорченно говорил Семен Епифанович, — мы ее и так и этак спрашивали… «Нет, — говорит, — я женщина честная». Вот тебе и честная! А потом закрыла совсем глаза и ничего не стала отвечать. «Плохо мне», — да и все. Так ничего и не сказала. А если бы даже и сказала…
«Все равно, — думала Мака. — Все равно она не знает, где моя мама. Все равно она не знает, куда ушла или уехала с того вокзала моя мама».
— Машенька, — Семен Епифанович нагнулся и заглянул Маке в лицо. — Ты больше не будешь жить у Полины Васильевны. Теперь ты будешь жить у меня. И я даже не понимаю, как это я раньше не сообразил, что нужно тебя забрать у этой красавицы.
Мака вздрогнула, когда Семен Епифанович стал ключом открывать знакомую дверь на черной лестнице.
— Нет, нет, ты не бойся, теперь тут все совсем по-новому. Полины нет. Полина уехала. Теперь я здесь живу.
И Мака по-новому вошла в знакомую дверь.
В кухне дым стоял столбом. В дыму двигались темные фигуры, раздавались веселые голоса.
— Студенты теперь здесь живут… Весельчаки… Все курят и песни поют… А мы с тобой вот здесь.
Перед Макой открылась большая комната и новая жизнь.
Все пошло совсем по-другому. Утром Маку потихоньку будил ласковый голос:
— Машенька! Вставай, просыпайся, рабочий народ!
Семен Епифанович не признавал будильников.
— Я сам себе будильник. Когда нужно, тогда и проснусь, — говорил он.
И как счастлива была Мака, что тишину утреннего сна теперь не разрывал трескучий звон будильника!
Они завтракали и вместе выходили из дому: Мака — в школу, Семен Епифанович — на работу на телеграф.
Они часто вспоминали Сергея Прокофьевича.
— Бедный друг наш, — говорил грустно Семен Епифанович. — Не дожил до советской власти. Не дождался. А теперь ему бы пенсию назначили, стал бы он героем труда, заслуженным почтальоном. Сколько он этих писем переносил, сколько лет прослужил!.. И не дождался…
— Ну, что ты у меня за хозяйка! — радостно восклицал Семен Епифанович, вечером входя в натопленную комнату. Пшенная каша была уже сварена, чайник пищал на железной печке, стакан в стареньком подстаканнике стоял на столе и вычищенная домашняя куртка висела на спинке стула.
Семен Епифанович радовался, когда Мака делала что-нибудь дома. Мака чувствовала, что ему нравится, когда она, подвязавшись полотенцем, моет посуду, ловко вертя стаканы в полоскательнице, когда она режет хлеб или чистит домашнюю куртку.
Но Маке Семен Епифанович всегда говорил:
— Машенька, ты, пожалуйста, ничего не делай такого, что тебе трудно… Я ведь привык все сам, все сам…
Но именно поэтому Маке так приятно было что-нибудь делать для него.
Они вместе привозили домой на саночках пайковую картошку и дрова, вместе пилили и кололи дрова, вместе складывали распиленные, расколотые поленья в кладовочку.
Вместе мастерили коптилки-«моргасики». Семен Епифанович все умел делать сам, но протягивать в тонкие светильники фитили — это уж было Макино дело.
Приближался Новый год. Семен Епифанович достал где-то пахучее сосновое деревце. Достать елочку ему не удалось. Несколько вечеров из цветных бумажек они клеили цепи, фонарики и коробочки. Несколько конфет повесили на сосенку, зацепив их за длинные иголки.
Дожидаясь вечером Семена Епифановича, Мака побежала за водой. Когда она шла обратно, в самом низу, на скользких обледенелых ступеньках, что-то мягкое кинулось ей в ноги. Теплое, мягкое и белое. Оно жалобно заплакало: «Ай-ай-ай, возьми меня! Возьми меня! Ай-ай-ай!»
Мака нагнулась. «Мокрый щенячий нос ткнулся ей в руку. Плачущий щенок плотно прильнул к ее ногам.
— Ну, хорошо, — сказала Мака. И, поливая замерзшую лестницу водой из кувшина, Мака понесла щенка домой.
Она положила его перед печкой. Щенок лег на спину. По круглому и розовому его животу бегали мелкие злые блохи.
— Пузан, — сказала Мака. — А что же нам скажет папа Сеня?
«Ай-ай-ай! — заплакал щенок. — Ты попроси его хорошенько, чтобы он меня не выгонял. Ты знаешь, как холодно на лестнице? Ай-ай-ай! Ты знаешь? Ты меня понимаешь? Ведь ты сама мерзла, сама плакала, сама была брошенной и голодной… Ай-ай-ай!»
Щенок смотрел на Маку круглыми, еще мутными глазами, умоляюще сложив на животе лапки.
Пришел Семен Епифанович.
— Откуда это? — удивился он.
— Папа Сеня! — тихонько сказала Мака. — Пусть он у нас живет.
А Пузан не был особенно гордым. Он подполз к ногам Семена Епифановича и ткнулся в них носом. «Ай-ай-ай», — сказал он.
— У него очень много блох, но мы их выведем, — уверенно сказала Мака.
Под украшенной сосенкой они купали Пузана. Теплая вода лилась на его круглый живот, и блохи напрасно пытались спастись.
Пузан высох перед печкой, полакомился пшенной кашей и потом улегся спать в ящике с ватином.
Семен Епифанович сидел у печки, и Мака пригрелась около него.
— Машенька, — сказал Семен Епифанович, — ты вот зовешь меня папа Сеня. Это очень хорошее название. И ведь, правда, ты как будто моя дочка…
Семен Епифанович подумал, потом поднял Макино лицо и серьезно посмотрел ей в глаза.
— Я хочу тебя усыновить, Машенька. Хочу тебя усыновить, чтобы ты была моей дочкой по всем правилам и по всем законам. Чтобы все мое было твоим. Чтобы была ты моей дочкой. Скажи, согласна ты, чтобы я тебя усыновил?
Что-то сжало Макино горло. Она не могла ничего ответить. Тихо-тихо стало в комнате. Только потрескивали дрова.
— Что же ты молчишь, Машенька? — ласково и тревожно спросил Семен Епифанович. — Ведь ты знаешь, у меня была дочка. Такая, как ты… Жена была у меня. — Голос у Семена Епифановича стал глухим и низким. — Немцы… Немцы убили мою дочку. А жена умерла. И я остался вот так, совсем один.
Семен Епифанович развел руками.
— Совсем один. Вернулся с фронта с хромой ногой, нет никого, и друг мой умер… Нашел тебя… Машенька.
Мака вскочила и бросилась на шею Семену Епифановичу.
— Папа Сеня, милый папа Сеня! Я очень люблю вас. Я все понимаю. Но ведь у меня есть мама. Я знаю, что моя мама есть, что она найдется. Я не могу быть больше ничьей дочкой. У меня ведь есть мама, — уткнувшись горячим лицом в грудь Семена Епифановича, твердила Мака. — Вы не обидитесь на меня? Я вас очень люблю.
Семен Епифанович взял Макину голову двумя руками.
— Машенька, милая, милая, хорошая девочка! Ведь это я, глупый, не понял такой простой вещи. Я не обижаюсь на тебя. Нет. Я тебя только еще больше люблю. И мы найдем твою маму.
Мака крепко обняла Семена Епифановича и пригладила его растрепавшиеся волосы.
Печка догорела. Только коптилка моргала на столе около стакана с остывшим чаем.
Глава XLI. Дикий зверь
В квартиру напротив, которая все время пустовала, въезжали чьи-то вещи. Сундуки и ящики. Столы и стулья. Сетка от кровати. За стеной слышались голоса. Кричали:
— Виктор! — И кто-то весело топал ногами. Квартира ожила.
Весенний снег таял и проваливался. Большой пустырь стал грязным. Обнажились рыжие песчаные края обрыва. Вдали над садом стаями носились вороны. Серенькое утро хмурилось над Журавлевкой. Мака, как обычно, бежала в школу.
Левой рукой она прижимала к груди книги и завтрак, завернутый в бумажку: хлеб с повидлом. Мака добежала уже почти до середины пустыря, как вдруг услыхала за собой какой-то шорох.
