Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Где жили? — переспросил Лек.
— В Советском Союзе.
— Брось, — махнул он рукой. — Если ты думаешь, что мы все время сидим в ваших домах, смотрим этот ящик, как его…
— Те-ле-ви-зор, — подсказал Малыга.
— Точно. Мы этого и сейчас не понимаем. По молодости, когда еще интересовался, я знал что в России Рюриковичи царствовали. Поверь, когда тебе стукнет четыреста лет — уже все равно, кто на земле правит. Все это преходяще, Анна. Ой, что это я? Конечно же, Маша. Оговорился. Больно похожи вы с корнилиевой дочкой… Да, а вот слова, они ведь как вода в песок впитываются. Мы могли бы с тобой по-нашему говорить, по-русски.
— Извините, — опешила Маша, — а сейчас вы на каком языке говорите? Разве не по-русски?
Лек только пожал плечами.
— Не буду с тобой спорить. Только если бы ты к нам в деревню попала, то ничего из нашего разговора не поняла.
— Так уж и ничего?
— Ну, хорошо. Вот наши имена — они вроде как прозвища, мы без фамилий обходились. Скажет кто, бывало, Гвор — и всем понятно, почему моего друга так назвали. А ты что поняла, услышав это имя?
— Наверное, Гвор — от слова говор или говорить. Видно, ваш друг любит много говорить.
Опять дружный смех.
— Это Гвор-то любит поговорить? — Лека смеялся от души. Даже в глазах его, доселе холодных и ничего не выражающих, затеплился огонек. — Не обижайся, Маша, но ты сейчас сама же и ответила на свой вопрос: почему мы говорим с тобой на твоем языке. Хотя наш язык покраше будет. Но это мое мнение, и я на нем не настаиваю.
— На древнерусском языке, дочка, Гвор означает пузырь.
— Пузырь?
— Именно так.
— А Малыга? На мамалыгу похоже.
— А что такое мамалыга? — спросил у Маши хозяин странного для нашего времени имени.
— Это каша из кукурузы, простите. Ее в Молдавии любят. Я не ела, но читала.
И опять смех. Не смеялся только Малыга. Я ущипнул себя за руку. Может, мне весь этот бред снится? Компания из одиннадцатого века дружно, но беззлобно смеялась над своим товарищем.
— Ой, не могу! Каша из кукурузы! — держался за живот Гвор.
— Не смейся, Гвор, а то лопнешь, как Гвор, — мне самому стало весело.
— А его поэтому так и прозвали, что когда он смеялся, простите, ржал, казалось, вот-вот лопнет. — Это Лека вступил с пояснениями. — Кстати, а что такое кукуруза?
— Этого ты знать не можешь, — отомстила ему Маша.
— Почему же не могу?
— Сам сказал — темный. Тем более что Колумб кукурузу из Америки привез, когда тебе уже четыреста лет было, и ты ничем не интересовался.
— Да мы в эти годы еще вьюношами были, — впервые вставил словечко Зеха. — Правильно я сказал — вьюношами? И, кстати, кто такой Колумб?
Мне совершенно определенно нравились эти ребята. Я понимал, что их знания, словарный запас, почерпнуты от людей, все эти века живших на Маре. Не меньше и не больше того. В комнате стало еще светлее, и силуэты наших собеседников начали бледнеть.
— О Колумбе — в следующий раз. Пора нам прощаться. — Я взял инициативу в свои руки.
— А кто мне ответит, что означает Малыга? — Маша укоризненно посмотрела на меня. — Или ты просто не знаешь?
— Ой, хитрая! Хорошо. Малыгами в древности и позже на Руси называли самого младшего ребенка в семье.
— Точно! — подтвердил Малыга. — Как хорошо, что именно вы оказались в этом доме, а то, помню, лет двести назад…
— Ты замолчишь, вьюноша? — Болдырь грозно взглянул на Малыгу. — Маша еще не со всеми нами познакомилась. — И, обратился ко мне, подбоченясь: — Продолжите, Николай.
— Спасибо. Болдырь, дочка, это…
— Кажется, я знаю, — обрадовалась Маша. — Это тот, кто бочки делает. Вы делали бочки, да? Или ваш папа?
Ну и горазды же они смеяться., люди, бывшие ровесниками Владимира Мономаха. До меня только сейчас стала доходить вся уникальность данной ситуации.
— Ой, батюшки, умираю! — почти пищал, задыхаясь от смеха, Гвор. — Бочки! Его папа! Не обижайся, Машенька, но ни он, ни его папочка отродясь ничего, окромя невода, в руках не держали.
— Болдырем, дочка, называли человека, у которого родители из разных народов. Насколько я понимаю, мама у Болдыря была славянка, а отец пришел откуда-то из южных краев. Зеха, если мне не изменяет память, означает разиня. Уж прости, коли я обидел тебя, Зеха.
— А за что извиняться? Уж коли назвали, так назвали.
— Ну и наконец, Лек, Лека. В этом слове двойной смысл. С одной стороны, так назывались игральные кости, а с другой — лекарство или способ излечения.
— Способ излечения? — перебил меня Лека. — Не знал. Думаю, вернее первое.
— Поживем — увидим, — был мой ответ. — Кажется, никого не забыли?
— А Гоит? Что означает это имя? — спросила Маша. И я вновь услышал, как в наступившей тишине тикают ходики.
Они все поднялись. Леке суждено было начать разговор, он его и закончил:
— Гоит по-нашему заклинатель, колдун… Пора нам. Думаю, у нас будет время и мы сможем увидеться. Что еще? Я знаю, после встречи с нами вы в церковь пойдете. Все правильно: в то, что здесь рассказано, поверить трудно Жаль, что сейчас зима. Когда по весне снег сойдет, сходите в свой огород. У вас там чуть в стороне две ивы растут. Промеж них что-то вроде болотца. Попробуйте, копните там.
— Зачем?
— Помнится, вам здешние старики о святом колодце рассказывали. А место указать никто не мог. И не мудрено. Вырыл его Корнилий, а Гоит, убив монаха, первым делом велел своим отрокам завалить колодец. Только одна молва и осталась. Благое дело сделаете, если святой источник людям вернете.
— Что ж, я понял тебя, Лека.
— Ну вот и славно. Пошли, ребята.
И через мгновение мы с Машей остались в комнате одни.
Глава 18.
Из дневника Марии Корниловой.
31.12.1993 г. Пятница.
Сегодня последний день этого года, самого удивительного в моей жизни. Пишу эти строки в Сердобольске. Где-то далеко-далеко, за лесами, полями, за этой белой снежной завесой на горе Мара стоит маленький домик. Уже две недели прошло с тех пор, как мы приехали в Сердобольск, а я не верю в это. Хожу из угла в угол, ничего делать не хочется. Даже писать дневник. Сегодня папа предложил: «Год кончается, ты не хочешь подвести кое-какие итоги?» Что ж, попробую это сделать. Но сначала мне придется возвратиться почти на месяц назад.
После чудесного посещения Леки и его друзей я уснула и проспала полдня. Проснулась удивительно бодрой и полной сил. Пока нежилась в постели, в голову пришли кое-какие мысли относительно Гоита. Слышу, папа что-то напевает на кухне. Это верный признак того, что у него хорошее настроение.
— Привет, папа! Поешь?
— Ага! Давай умывайся — и за стол. Обедать пора. Я по твоей милости без завтрака остался.
— Что же не разбудил?
— Уж больно ты сладко спала. Впрочем, после такой ночи это не удивительно.
— Папа, у меня появились кое-какие идеи. Выслушаешь?
— У меня тоже.
— Я по поводу Гоита.
— И я по этому же поводу.
— Слушай, может, мы к одинаковым выводам пришли?
— Вряд ли, дочка, — продолжая мурлыкать под нос и накрывая на стол, произнес отец. Он буквально весь сиял, как… Впрочем, это не важно: сиял, и все. — Мы сегодня уезжаем.
— Что?! Я не ослышалась?
— Ты не ослышалась. Мы сегодня уезжаем. Вечером будем в Любимовске, передохнем у Толстикова дня три-четыре, затем поедем в Курск…
— Курск?
— Да, в Рыльск мы можем попасть только через Курск.
— Ты шутишь? А в Рыльск нам зачем нужно?
— Очень нужно, дочка. Там есть монастырь, называется Свято-Николаевский, а в этом монастыре живет удивительный старец — отец Ипполит. Очень мне с ним пообщаться нужно. Да и тебе тоже. Ну, а дальше загадывать не будем, но, думаю, остаток зимы проживем в Сердобольске.
— Вот как? Кто-то, помнится, мне говорил, что любые решения, а тем более важные, мы будем принимать вместе, а ты, оказывается, все уже решил и за меня тоже? Ладно, сейчас поем и буду собираться. Или сначала собрать вещи?
— Мое сокровище обиделось? Напрасно. Ты только что проснулась, и я первым делом тебе рассказал о нашем плане…
— О нашем?
— Конечно. Ты же доверяешь мне? Просто у нас очень мало времени, дочка. Даже не представляешь, как мало.
— Папа, скажи честно: это — испуг, и мы просто бежим отсюда?
К моему удивлению, он весело рассмеялся.
— Ты так подумала? Отлично!
— Что — отлично? Слушай, может, объяснишь, все толком?
— Обязательно. Но я чертовски проголодался. Давай сейчас по-быстрому перекусим, а потом…
— Мне, в отличие от тебя, кусок в горло не полезет.
Папа подошел ко мне, взял за руку.
— Мы можем уехать отсюда безо всяких угрызений совести. Больше того, уехать, гордясь собой.
