Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать
И еще:
– Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только тогда узнали все точно.
И еще:
– Тут нам сказали, что этого Эрвина якобы нет сейчас в номере, но трактирщик просил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат, как только его найдут, сразу ему позвонит!
И еще:
– Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!
– Ну и что? Говорили вы с Ильзой? – спросила бабушка.
– Она не захотела с нами разговаривать, – сказал Курт.
– Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? – спросила советница.
– Не очень-то много он сказал! – зло усмехнулся Курт. – Сказал то, что они всегда говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления, что ей нет еще даже шестнадцати, и думал, что родители ей разрешили. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила множество самых невероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Например, даже что она якобы уже почти абитуриентка.
– Нет, уж этого она наверняка не говорила, – резко сказала мама, – такое она никак не могла сказать!
– Почему не могла? – Бабушка опять уже терла свою переносицу.
– Ну для чего бы она ему это сказала?
– Чтобы он ее любил, – сказала бабушка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, настолько глуп, чтобы связываться с четырнадцатилетней? Да еще с такой четырнадцатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что такому, как он, это интересно? – Бабушка недобро рассмеялась. – Он, скорее всего, скажет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только старше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот!
Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей постели. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка, а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спорили о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее оттуда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабушка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала:
– Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает!
Не понимаю, почему бабушка такое говорит?!
У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дождя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возразила:
– Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!
Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем маленькой. Что я якобы «всегда спасаюсь болезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал.
Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал получить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку?
– Никогда ты ее не получишь. С гарантией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных!
– Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?
Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.
– Ну скажи, может мама что-нибудь поделать?
– Может.
– А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!
– Оставь меня, пожалуйста, в покое с твоим младенцем Христом, – сказала я.
Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одеялом, крича:
– А все равно мне подарят черную кошку!
– Спрашивай маму, – сказала я, – спрашивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!
Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабушка тоже ушла. Только советница осталась.
– Куда же это они ушли? – осведомилась я.
– Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.
– А мама?
– Она уехала с папой.
– Куда?
– Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.
– Куда – далеко?
Оливер пожал плечами.
– Ну что они сказали, когда уезжали?
– Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.
– А еще что?
– Чтобы Татьяна хорошо вела и слушалась бабушку.
– Из тебя приходится все клещами тянуть! – крикнула я.
Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.
– Да скажешь ты мне, куда мама поехала! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола.
Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре.
Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.
– Они поехали за Ильзой, – сказала советница.
Я все не открывала глаза.
– Они вернутся только завтра, – сказала советница.
Я повернулась к стене.
– Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница.
Я снова повернулась на спину.
– До завтра уж придется нам как-то ладить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у меня из-под мышки градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четыре. Уже немного снизилась. – Я не шевелилась. – У тебя горло болит? А голова?
Я не шевелилась.
– Бабушка, она спит, – сказал Оливер.
– Ничего она не спит, – сказала советница. А потом сказала: – Пошли, Оливер!
Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привезли сюда. Я знаю, что она меня любит гораздо меньше, чем я ее. Она скажет, что я вмешалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня разлюбит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.
Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось.
Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но потом опять просыпалась. Один раз меня разбудил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а вечером пришла советница с рисовым пудингом и стаканом яблочного соку. Она поставила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.
– Ешь, – сказала она, – а то пудинг остынет. Тебе очень нужна горячая пища.
Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.
– Может, какао запивать будешь?
Я покачала головой.
– Надо сказать, – начала советница, вытирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!
– Не будет она благодарна.
Собственно, я совсем не собиралась обсуждать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.
– Нет, она должна быть тебе благодарна, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.
Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спокойнее.
Советница взяла у меня пустую тарелку.
– Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возможно, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.
– Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала.
