Ирина Богатырева - Кадын
И он рассказал мне то, что от Атсура услышал. Голова моя склонилась к концу его речи. Глубокая, холодная топь под моими ногами открылась, и спасения не видела я.
— Я не верю ему, отец, — сказала я, когда он закончил. — Он говорит много, и он говорит слишком складно. Он хитер, как голодная псина. Но я не верю ему. Он не тот человек, который бы не мог удержать старшин в своем кулаке. И ему не за что так любить нас, как он говорит.
— Ты права, дочь, но я услышал в его словах другое, — так сказал мой отец, и я поняла в тот раз, что его ум — как утка: со дна темного озера он доставал суть, тогда как у других ум скользил по поверхности, как глупая чайка. — Атсур приехал к нам, чтоб объявить нам войну. Он не сделал это прямо, потому что у него нет сейчас большого войска. Он не царь над племенами степными, как он сам говорит. Слишком много племен сейчас по степи кочуют. Заметь, дочка: он подарил мне и братьям твоим только то, что изготовили его люди. Это добротные, но простые вещи, у него нет золота, чтобы дарить, золото нужно ему, чтобы держать своих людей. Самые дорогие дары, что он привез, куплены у желтолицых. Ты знаешь, что он сказал мне этим? Что ему нужны пути караванов, ему нужны наши земли, наши кузни и наш красный цветок для получения золота. Он пришел с войной, но людей сейчас у него нет. Старшины не с ним, но, если он объявит поход на нас, они будут с ним и придут сюда всей степью. Но он не хочет делиться и не хочет тратить на войну то, что у него есть. Вот что сказал он мне, говоря, как ему неприятна мысль о войне с нами. Он хитер, ты права, но еще и находчив. Когда он ехал сюда, не знал, что здесь встретит. Потому брал разные дары — для разных женщин. Но до конца понял, как сможет получить все, что хочет, только тогда, когда твои братья сказали ему, что ты не замужем.
Отец замолчал. Я ждала, что он скажет дальше. Стало совсем темно. Отец зажег два светильника и поставил между нами. В круг света попали серьги и бусы, лежащие на молочной рубахе. Мне хотелось бросить серьги в огонь.
— Почему же ты хочешь, чтобы я о чем-то подумала? Почему сам не отказал Атсуру, если видишь, какой он лжец?
— Дочь, для спасения своего люда Луноликой матери дева может отречься от обета. Это древний закон.
Он сказал это, и я похолодела. Потому что он думал об этом серьезно. Он видел опасность для люда в войне.
— Отец… Это не тот случай.
— В законе не говорят, какой должен быть случай.
Его голос опять был голосом царя. Так он судил на судах. И я испугалась, что он присудит мне этот брак. «Тогда сама шагну в бело-синее», — так тогда я решила.
— Войны все равно не избежать, — сказала я глухо. — Ты понимаешь это, царь? Не сейчас — так позже. И нам ли, воинам, в вечном кочевье закаленным, бояться этого?
Я не знала тогда того, что ему задолго было известно: что эта война станет для нашего люда последней. Отец тоже страдал, сердце его было во мраке, видя, что сбывалось все предсказанное и предугаданное, но он еще боялся сам признать то. Только я не видела этого, в собственном горе потонув.
— Я понимаю это, дочь. Но не сейчас. Не в год засухи и падежа скота. А к тому часу мы все уйдем. Я защищаю свой люд, но не землю, на которой он живет. Когда мы все забираем с места, мы снимаемся и уходим. Эта земля так богата, что мы не взяли всего до сих пор, и, быть может, нам не удастся это еще долго. Но братья Торзы не оставят нас здесь, я верю. И тогда мы уйдем. Нам нечего защищать и не за что с ними сражаться. Мы ищем то, что оставили предки.
Глубокое горе сглотнуло меня при его словах. Я словно уже видела себя в повозке, женой, увозимой в чужие станы, к чужим очагам, а мой легкий люд снимался и шел, удаляясь от меня, в кочевье — великое кочевье к Золотой реке. То самое, о котором я с детства мечтала.
Отец будто понял меня. Взгляд его становился мягким. Он понял, что во мне происходило в тот миг, и мне захотелось заплакать.
— Дочка, в тебе царская кровь. — Он положил руку на мою голову. — Это значит, что своей не имеешь ты жизни. Царь отдан своему люду, как заложник. Всегда так было: если гневались духи, люди им отдавали царя. Я сказал Атсуру, что дам тебе время — одну луну. Пусть живет в нашем доме, а ты думай. Через луну ты скажешь нам свое слово, и, каким бы ни стало оно, я не буду тебя неволить. Мои люди свободны.
— Позови служанок, — сказал он потом, поднимаясь и разминая затекшие ноги. — Пусть зажгут свет, а после возьмут подарки, что Атсур мне подарил, и закопают подальше от дома. Через десять дней их можно будет откопать, и тогда я решу, кому из родни их отправить.
— Почему, отец? — Даже в тех мыслях, что меня поглощали, я сумела этому удивиться.
— Он сказал, что эти вещи принадлежали его отцу, только ножны без клинка сделали по его приказу. Его отец погиб от предательства, а нож без клинка — какая сила в нем? Он хотел передать мне судьбу своего отца и лишить силы. Он хитрее, чем голодная псина, Ал-Аштара. Ему помогают колдуны из степи.
Ум моего отца сделал новый нырок. Я пошла звать служанок, недоумевая, зачем привечать такого гостя.
Потянулись тяжелые, мрачные дни той зимней луны, самой долгой в моей жизни. Я чувствовала себя в неволе в доме отца. Золотые серьги все дни лежали в открытой шкатулке возле матери Табити, на почетном месте дома, и все делали вид, что не замечают их. Всем было известно, под каким камнем я живу, но все отводили глаза. Люди вели себя, как всегда, приезжали к отцу судиться, братья ездили на охоту, спрашивали меня о бодрости духа. Мне казалось, что я болею и все знают о том, но не говорят мне, чтоб не тревожить. Мне казалось, что нет уже человека на сотни стрел во все стороны, кто бы не знал о предательстве, которое вынуждали меня совершить. Я не спала ночами, я убегала на дальние горы, до седьмого пота гоняла коня по продутым лугам, но боль и обида не покидали меня.
Я искала помощи, но ни в ком не находила ее. Я искала совета, но никто не мог мне его дать. Царь мой не отвечал. Я приехала в чертог говорить со старшей девой, но она приказала мне молчать, стоило начать открывать ей думы, что носила я в голове:
— Ты рассуждаешь, как девица из темных, которая думает, идти ли ей замуж за нашего воина или остаться в своем племени. Первое позволит ей жить безбедно, второе даст детей, которые будут говорить с ней на одном языке. У тебя нет выбора, Ал-Аштара, у тебя — только долг. Долг перед Луноликой.
— Но отец хочет сохранить люд без войны, он считает, что люд наш ослаблен засухой.
— Ты пришла сюда, чтобы я успокоила тебя и разрешила снять пояс? Ты пришла сюда, чтобы псы совести не грызли тебя, когда будешь уходить царицей в бескрайнюю степь? Ты не туда пришла, обратилась бы к девам на становищницких посиделках. Мое слово может быть лишь Луноликой матери девы словом. Если ты сделаешь другой шаг, мне уже не говорить с тобой.
Я ушла от нее ни с чем, но, погоняя коня через пургу, что разыгралась в долине, я поняла: она права, потому что держится своего долга. Ей легко держаться его: ее жизнь проста, и, если будет война, она с радостью поведет дев в битву. Только если после войны люд станет мал — только тогда Луноликой матери дева может снять пояс для брака, стать женой и матерью, восстановить люд. Вот что знает старшая дева, знание ее просто и прочно. Но что мне мешает иметь столь же простую жизнь? Отчего я — не она, не живу спокойно в чертоге, не имея общения с людом, не храню нашу суть отдельно от всех? Отчего иную дорогу открыл для меня бело-синий?
Мое сердце сжалось в отчаянии, и я стала кричать в пургу. Я кричала, чтобы он не мучил меня, чтоб отпустил, чтобы сделал все ясно и просто. Говорила, что не хочу выбирать между долгом крови и долгом обета. Я плакала, а моя верная Учкту кидалась из стороны в сторону, не зная, куда я ее понукаю.
Много думала я с тех пор: была ли у той дороги объездная тропа? Все ли, как могла, сделала я тогда, так сделала, чтоб самой себя не потерять и люд свой сберечь? Когда при родах гибнут и мать, и дитя, спасают дитя — таков древний закон. Так ли я поступила, не оставила ли мать, позволив погибнуть ребенку? Ведь я — мать-хранительница своего люда была, большого и сильного люда. Много о том я внутри себя мыслей гоняла, но не видела обхода: на отвесный обрыв с конем меня тогда загнали, попробуй выберись сам и коня сбереги…
Как-то днем возвращалась со своей опушки и услыхала крики и визг со стороны нашего дома. Хлестнув Учкту, вмиг подлетела я и увидела, как степской слуга Атсуров хватает нашу девушку из темных за руки и плечи и привлекает к себе, она же отбивается, визжит и неумело бьет его, но не может освободиться.
Я налетела на него и ударила плеткой. Отшатнулся степской, алый след прочетрил щеку. Ошалелыми глазами уставился он на меня, но не смел и слова сказать.
— Прочь, пес! Убирайся в свой шатер и сиди там, пока твой хозяин не явится, — не заботясь, поймет ли он меня, я сказала. Учкту повернула, направилась к коновязи, а служанка с плачем побежала за мной, пытаясь ухватить ногу и обнять в благодарность.
