Сергей Баруздин - Повести и рассказы
Вот она смела веником снег с валенок, стряхнула шубу и вошла в дом.
Увидев мать, Тимка вскочил с лавки и поставил чугунок с картошкой на огонь.
— Мам! — спросил он. — Что ты за заграничное письмо получила? Говорят, от папки. Разве так может быть?..
— Подожди, подожди, Тимок, — остановила его мать. — Потом… Устала я сегодня, сил нет, как измаялась. Давай-ка лучше поужинаем.
Тимка замолк, но, отойдя от печки, опять не выдержал:
— И ребята мне говорили, и шофер директорский.
Мать молча накрыла на стол, принесла из сеней огурцы, банку мясных консервов, еще раз заглянула в печь.
— Ну-ка, открой, — сказала она, протягивая сыну банку. — Не порежься только. Открывалку возьми в столе.
Потом они ужинали. Вернее, ужинал один Тимка, а мать просто сидела рядом с ним за столом, подперев лицо руками. Сказала, что есть не хочет. Ела, мол, в районе.
— А почему его не домой принесли, письмо-то? — опять не выдержал Тимка, когда мать налила ему из кринки кружку молока. — Прямо на работе тебе отдали? Да?
— Да-да, — ответила Мария Матвеевна. — Только подожди сейчас. Понять надо. Чего-то не так! Путаница какая-то!
Последние слова мать произнесла чуть слышно, Тимка не разобрал. Единственно, что он понял: мать не хочет говорить о письме.
По вечерам мать часто приходила домой уставшей и грустной, но, пожалуй, никогда он не видел ее такой, как сегодня. Даже и о войне не говорила, как всегда. Ни «до войны», ни «в войну».
Чтобы как-то развеселить ее, он попробовал рассказать про лягушек, которых боятся девчонки-старшеклассницы, и даже приврал:
— А сегодня я нарочно им лягушек не отсадил! Пусть сами их достают или мальчишек своих заставят. Вот-то крику будет и смеху! Правда?
— Да-да, — подтвердила Мария Матвеевна. — Ты бы, Тимок, занялся чем…
«И до чего ж смешные эти люди, взрослые! — подумал Тимка. — Все скрытничают чего-то, переживают про себя, а сказать боятся. Вот и мамка молчит. Видно, думает, маленький я совсем, ничего не понимаю. А я-то знаю, что она из-за этого письма переживает. Что же там, интересно, в письме?»
Он пересел к радиоприемнику.
Тимка почему-то любил не столько слушать радио, сколько крутить рычажок, гонять по шкале стрелку и удивляться тому, как эта стрелка попадает в разные города и страны, где говорят и поют на непонятных языках.
Обычно мать оговаривала Тимку, когда он слишком долго крутил приемник, но сейчас она не заметила и этого.
Убрала со стола. Прошлась по комнате. Посмотрела на стену с фотографиями.
Тимка продолжал сидеть у приемника, хотя сегодня это занятие ему вовсе было не по душе. Он крутил рычажок, и дикораздирающая музыка сливалась с какими-то заграничными словами. Звучали псалмы, и вдруг бодрый русский голос говорил об успехах тружеников сельского хозяйства, о происках западногерманских реваншистов и новом запуске очередного спутника земли…
Вдруг мать словно вспомнила о чем-то и сказала:
— Как-то там наш Петя? Хоть приехал бы, навестил.
— А что Петя? — не понял Тимка. — Ведь писал в письме, что все хорошо.
— Мал ты еще, сынок, — сказала мать, будто огорчившись. — Какие у тебя заботы!
Тимка вспомнил, что днем он почти такие же слова сказал маленькому Вовке.
«Вот и мамка считает меня маленьким, — подумал он. — А разве маленький я?»
8
…И вот сообщаю вам грустную весть. Муж ваш И. К. Февралев погиб в боях за город Прагу — столицу Чехословакии. Похоронили мы его в братской могиле наспех, даже прибрать все, как следует, не могли. В Судетах еще немцы орудовали. И убитых было много, раз шли у нас сильные бои.
Но вы, уважаемая М. М. Февралева (извините, что обращаюсь к вам по инициалам, а не полностью!), вправе гордиться своим мужем, который отдал свою жизнь…
Из письма командира части М. М. Февралевой.9
Тимкину мать любили в Ельницах. И за работу любили, и просто так. А некоторые еще и жалели:
— Смотри-ка на Матвеевну. И горя сколько перенесла, а все одно — крепко на ногах стоит! Позавидуешь! Сам Нил Васильевич, как что, с ней советуется.
— Да, не просто: одного мужа потерять, и второго, и ребят вырастить, в люди вывести…
— А сама-то как в войну жила. И дом на себе, и плуг таскала, сеяла — одна. И партизанам помогала. А сохранилась Матвеевна, держится!
Однажды Тимка услышал, будто в детстве матери жилось плохо. Бабушка — материна мать — крутого характера была. Говорили, и била она мамку, и против колхоза выступала, а мужа своего прямо в могилу свела. И еще, что была она очень жадна до денег.
— Мам, — попросил Тимка, — расскажи, как ты маленькой была, как тогда было?
— А что? — удивилась мать. — Жила, как все люди жили. В мирное время жили. О войне тогда никто и не помышлял. Хоть и шла она уже по миру, а мы все думали: не коснется нас, стороной обойдет…
— Ну? — спросил Тимка.
— Что «ну»? В школу бегала, пионерскими делами занималась, работала…
— А верно, что дома били тебя? — опять спросил Тимка.
— Ну что ты, сынок! — возразила мать. — Кто ж это бить меня мог? А если страдала за что, так это за Советскую власть. За что все страдали! И папка наш первый за нее жизнь отдал, и второй. И вот Петя служит…
Так ничего и не сказала. Да только Тимка все равно слышал. Не зря люди говорили. Это только на тех наговорить могут, кого не любят. А мамку любили.
Вот и теперь. Тимка смотрел на мать, понимал, что с ней что-то происходит, а узнать ничего не мог.
Мамка уже старая. Скоро сорок пять будет. Да только красивая она и на лицо и вообще. И еще — серьезная. Поначалу и не поймешь: хорошее у нее настроение или худое. Держится она одинаково. Да только Тимка уже научился отличать. Если беда какая, лицо у нее худее становится и под глазами синяки, будто не выспалась. А так — лицо круглое и синяков никаких. Ну, а морщины на лбу — так это почти у всех взрослых.
И у Тимки, наверно, будут, когда он вырастет.
А сегодня у матери и лицо похудело и синяки появились. Пока Тимка у радиоприемника сидел, он все разглядел.
Мать вымыла посуду, подмела возле печи и стала снимать с сундука коробки и чемоданы.
В сундуке лежали всякие тряпки, новые сапоги Пети, книги и бумаги.
— Ты что? — поинтересовался Тимка.
— Да так, найти нужно, — сказала мать.
— Ты потеряла что? — опять спросил Тимка.
— Ложился бы, Тимок, — мягко сказала мать. — Мне бумажку надо одну найти.
Наконец она нашла на дне одного из чемоданов синюю папку, открыла ее — в ней были какие-то бумаги.
Тимка молча подошел к матери.
— Вот, ты большой уже, — сказала она и начала читать Тимке: — «…Младший лейтенант Февралев Иван Константинович погиб смертью храбрых… седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…» Похоронная, видишь?
— Вижу, — сказал Тимка.
Потом мать достала еще письмо и стала читать про себя.
— А это? — спросил Тимка.
— Письмо, — сказала мать и прочла Тимке: — «Похоронили мы его в братской могиле… Мы сохраним в наших сердцах память…»
— Это про первого папку? — спросил Тимка.
— Да, — подтвердила Мария Матвеевна.
Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.
«Наверно, это и есть то письмо», — решил Тимка.
Наконец мать бросила бумагу на стол.
— Ну и пакость! Какая же пакость!
— Что? — спросил Тимка.
— Так я, Тимок, — неопределенно сказала мать. — Так… Ничего…
И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.
Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа — родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это «Ворошиловский стрелок». Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный…
А рядом — другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.
Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:
— Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были…
Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу — значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.
— Расскажи! — попросил Тимка.
Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.
Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:
