Елена Шолохова - Звезда
Она орала так, что рот сделался квадратным, а на лбу вздулась кривая жила. Вместе с криком вылетали капельки слюны. Не знаю, что больше вывело меня из себя: её слова, истеричный вопль или это красное, обезображенное гневом лицо, мало похожее на лицо моей матери. В общем, едва она закончила свою тираду, я швырнул о стену недопитый чай и рявкнул:
– Да пошла ты! Идите вы все лесом, благородные и нравственные!
– Как ты с матерью разговариваешь? – вскинулся отец.
– Как хочу, так и разговариваю. Тебе нравится плясать под её дудку – пляши ради бога. А меня эти проповеди уже достали. Сами-то только на словах и благородные. Только рассуждать и умеете, а на деле – пшик.
– Мы, по крайней мере, за рамки приличия не выходим, – отец говорил устало и выглядел измождённым, может, оттого и у меня запал как-то быстро угас.
– Рамки приличия, – хмыкнул я. – Разве в этом благородство?
Я ушёл к себе. Из-за двери доносились причитания матери:
– Ты это видел? Теперь ты понимаешь, кто у нас вырос? А ты ещё вечно его защищаешь! В следующий раз он вообще меня ударит…
Отец говорил тихо, и слова его терялись в её всхлипах, вздохах, суетливых шагах.
Отца я всегда любил, в детстве даже восхищался им, мечтал на него походить. Однажды, классе во втором, я случайно подслушал разговор двух тёток. В тот день к нам нагрянули гости и меня отправили гулять, чтобы не мельтешил под ногами. Тогда мы ещё жили в обычной панельной пятиэтажке. В соседнем подъезде обитал Серёга Шевкунов, вернее, он и сейчас там живёт, это мы потом переехали. Их квартира располагалась как раз на третьем этаже, как и наша, через стенку. Мы даже с ним перестукивались иногда. Окна тоже смотрели на одну и ту же сторону, и балконы находились совсем рядышком. Вместо того чтобы идти гулять, я помчался к Серёге. На балконе мы и засели. Как сейчас помню, стоял сентябрь, а солнце жарило по-летнему. Через какое-то время Серёга заметил этих тёток. Они тоже вышли на балкон – покурить.
– У вас что, гости? – шепнул он.
Я безразлично кивнул. Мне и в самом деле не было до них никакого дела, пока одна из тёток не сказала:
– Не понимаю, что Саша нашёл в этой Томке. Такой видный, интересный мужчина мог бы найти себе и получше.
– Это точно, – поддакнула вторая. – Ни рожи ни кожи. Одевается безвкусно. Ни ума, ни талантов.
– Я тебя умоляю! Какие могут быть таланты или ум у этой деревенщины? Она же нигде не училась, ну кроме сельской школы, разумеется. И нигде не работает.
– Вот-вот! Ладно бы хорошей хозяйкой была. Некоторым мужикам этого и надо для полного счастья. Но нет, она ему даже не гладит! Ну а как готовит – я уж молчу.
– Как бы не отравиться после сегодняшнего обеда, – тётки захихикали.
Я опустился на корточки, к глазам подступили слёзы. А потом увидел коробку с картошкой. Схватил парочку покрупнее и швырнул в тёток. Они взвизгнули, заорали. Гляжу, а в них ещё летят клубни – это уже Серёга. Тётки с криком забежали в квартиру.
– Тебе теперь влетит, – сказал я.
Серёга пожал плечами, мол, плевать.
– Так им и надо! Жаль, сбежали быстро.
И мы захохотали. Не знаю, как Серёге, но мне влетело по первое число. Когда я заявился домой с прогулки, тётки собирались уходить, и папа вместе с ними – провожать пошёл. Они меня как увидели, так и накинулись обе сразу:
– Это он! Это он!
Мать меня отлупила тут же, на месте. Тонким ремнём, чтобы побольнее. Грозила всяческими лишениями. Потом вернулся отец и позвал на разговор. Я ему всё и выложил. Он хмурился, хмурился, а потом как прыснет. Но попросил матери ничего не передавать, мол, он сам разберётся. Я не знаю, что он ей сказал, но лишений не последовало, а те две тётки больше в гости к нам не приходили. Вообще, отец всегда мне говорил, что многие поступки имеют две стороны: хорошую и плохую: «Вот как тут – поступок плохой, а мотив – хороший». Он и позже в каждой моей выходке искал эту самую хорошую сторону. Не то что мать. Для неё всё чёрно-белое. И видит она только то, что на поверхности.
И ещё, хоть в том я не мог признаться даже самому себе, но с годами всё чаще приходила та же мысль, за которую я когда-то закидал картошкой тёток: что отец нашёл в ней такого? Почему выбрал её и любит так, что терпит все закидоны и слова против не скажет? У меня-то самого терпение давно закончилось.
17
Можно ли так: хотеть увидеть человека и одновременно не хотеть его видеть вообще никогда? Так было со мной. Порой меня захлёстывало желание увидеть её, Дубинину, аж в груди щемило. Иногда даже давал слабину и смотрел фото со дня рождения Макса, где заснял Алёнку во всех ракурсах. Но стоило взглянуть на её лицо, как тут же закипала злость. И ненависть. Так и видел, как этот чёртов Сорокин лапал её, а она смеялась. Зато от щемящей тоски вмиг не оставалось и следа. Фотки Дубининой я не удалял. Не то чтобы хранил специально. Просто считаю все эти «порву и выброшу» истерическими выходками.
Не видеть бы Дубинину совсем, забыл бы быстро. Но началась третья четверть, и она мозолила мне глаза изо дня в день, хоть я старался вообще её не замечать. Особенно после того, что мне рассказала Голубевская.
Это был второй день после каникул. Мы встретились с Наташкой в вестибюле до уроков. Тут она мне и выдала:
– Надеюсь, ты Сорокина больше не станешь колотить?
– Да пошёл он! И ты не начинай лучше. – У меня сразу же настроение упало. Я так надеялся, что этот эпизод все уже забыли.
– Да я что? Я – ничего. Мне вообще пофиг на эту парочку уродов.
– Какую парочку? – не понял я.
– Ну как какую? Лохушку Дубинину и придурка Сорокина. Ты его при дневном свете видел? Прыщавый, стрёмный, фу! В их классе, девчонки говорят, с ним вообще никто не общается, а он ещё и пристаёт ко всем. Так ты не в курсе? Вся школа об этом знает. Это же прикол: два урода нашли друг друга. Девчонки говорят, пока Сорокин отлёживался в больничке, куда ты его послал, Дубинина каждый день к нему бегала. Пирожки носила. Она же у нас такая сердобольная и заботливая. Пригрела раненого. Вот они и снюхались. Ну а что? У обоих выбор невелик. Эй, Олег, ты куда?
Не оборачиваясь, я бросил ей что-то нечленораздельное, а сам взлетел в три шага на второй этаж. Ворвался в наш кабинет, на автомате пожал руки пацанам, но Дубининой в классе не оказалось. Она пришла за секунду до звонка и, не глядя ни на кого, заняла своё место рядом с Чибисом. Следом впорхнула Голубевская, с фирменной победной улыбкой, мимоходом бросила взгляд на Дубинину, изобразила презрение, отчего другие девки захихикали, и лишь потом двинула за нашу парту.
– Ты куда подорвался? – с ходу начала допрос. Даже прищурилась. – Уж не из-за Сорокина ли ты так помчался?
– Не придумывай всякую чушь, – буркнул я.
– Ну а куда тогда?
На моё счастье, физичка пресекла дальнейшие расспросы:
– Голубевская, урок для всех начался. Болтать будешь на перемене. Ещё слово, и сидеть будешь со мной.
Мне не терпелось поговорить с Дубининой, но не при Голубевской же! А она как назло все перемены вертелась рядом. После пятого урока Дубинина с Чибисом остались в кабинете собрать мусор и вытереть с доски. Мы все двинули к лестнице, а я шепнул Голубевской, которая ни на шаг не отходила, что мне надо в уборную. Сам встал у двери кабинета, привалившись к стене. Минут пять они грохотали стульями, потом вышли, сначала Чибис, следом она. Дубинина меня не видела и от неожиданности вздрогнула, когда я дёрнул за ремешок её сумки, перекинутой через плечо. Чибис тоже оглянулся, но, слава богу, ума хватило оставить нас вдвоём. Однако я и наедине не мог говорить. Просто смотрел ей в глаза и хмурился, чтобы лицо ненароком не выдало эмоций. Заметил, что подкрасила глаза и ресницы. И причёску сделала другую. Неужели ради него?
– Тебе идёт с распущенными волосами, – брякнул я ни к селу ни к городу.
Она глаз не отводила, но смотрела как-то затравленно, что ли. Одними губами произнесла: «Спасибо». Мне казалось, она вот-вот заплачет. Почему? Сейчас-то я ей ничего плохого не сделал и не собирался. Наконец решился и выпалил:
– Это правда? Про тебя и…
Даже договаривать не пришлось. Она всё поняла и опустила глаза. Я тоже всё понял. Титаническим усилием воли я заставил себя никак не отреагировать. Даже виду не подать. Она меня не окликнула, не пошла следом, когда я на ватных ногах поплёлся к лестнице. Так и стояла не шелохнувшись. У меня была минута, чтобы унять сердце, которое колотилось, как молот стахановца. Чтобы задышать, как нормальный человек. Чтобы расслабить мышцы лица, которые стали как каменные от перенапряжения. И не просто расслабить, но и сделать вид, что я в порядке… что у меня не раздирает всё нутро… что мне не хочется реветь, как подбитому зверю, и крушить всё вокруг.
На первом этаже, в вестибюле, меня поджидали Голубевская, Мальцев и остальные. Я взял куртку, напоследок глубоко вздохнул, зажмурился и повернулся к ним вполне обычным человеком. По крайней мере, внешне. Мы решили сбежать с факультатива по английскому и двинуть в «Баргузин» на «Джека Ричера». Новый боевичок с Томом Крузом. Однако, как я ни старался вникнуть в сюжет – ничего не получалось. Эта Дубинина, чёрт бы её побрал, не шла из головы. Поэтому, когда мы вышли из зала, я вообще не понял ни Голубевскую, ни Сачкова:
