Людмила Матвеева - Школа на горке
— Никогда в жизни! И точка! — Муравьев даже забегал по комнате.
Попугай, глядя на него, тоже разволновался и крикнул:
— Привет! Ура!
Муравьев отмахнулся от него, снова сел.
— Давай в шашки играть. — Муравьев зажал в каждом кулаке по шашке — белую и черную: — Выбирай.
Борис выбрал, оказалась белая.
— Тебе начинать. Ходи.
— Я маме на работу позвоню, — спохватился Борис через некоторое время, — а то она будет беспокоиться, я всегда после школы ей звоню.
Он пошел к тумбочке, на которой стоял телефон. Но Муравьев сказал:
— У нас телефон уже несколько дней сломан, надо из автомата звонить.
— Сломан?
— Я сам его сломал. Пришлось, понимаешь.
С Муравьевым никогда не знаешь, чего ждать.
— Сам? Зачем сломал?
— «Зачем, зачем»! Директор Регина Геннадьевна сказала — деду позвоню. Только этого мне не хватало. Ну, пришлось там, в телефоне, одну штуку отвернуть. Понял теперь?
— Понял. А зачем она хочет твоему дедушке звонить?
— Вот и я говорю — зачем? Разве ты не заметил? С первой минуты придирается. Я еще не успел переступить школьный порог, а Регина Геннадьевна: «Муравьев! Муравьев!» В школе, заметь, Борис, тысяча учеников, а может, и больше. Неужели всегда виноват один Муравьев? Ну разбил я этот аквариум, я же не отказываюсь — разбил. Но, во-первых, нечаянно совсем. Во-вторых, я же этих аксолотлей или как их там, я их всех до одного спас, они теперь в кастрюле сидят и прекрасно себя чувствуют, плавают и ручками размахивают. Кастрюлю из-под сосисок буфетчица тетя Соня дала. А Регина Геннадьевна ругала меня, ругала. Я думал, поругает — и пойду. А она еще и деду хочет звонить из-за этих аксолотлей. Я понимаю, охрана природы. Но человек-то все равно важнее! Правда?
— Конечно, важнее. «Человек — это звучит гордо». Так в библиотеке на стене написано.
Когда они спускались по лестнице, чтобы позвонить из автомата, им навстречу поднимался высокий человек с седыми кудрями. Он был без шапки, хотя на улице только пахло весной, а ветер дул холодный и пронизывающий. Мама утром сказала:
«Борис! Завяжи уши у шапки и надень шарф».
Человек увидел их на лестнице и остановился. От него пахло ветром и свежей улицей.
— Дед! Это Борис, я тебе говорил.
— Очень приятно, — сказал дед и пожал Борису руку большой широкой ладонью. — Возвращайтесь, я пряников купил. Телефон нам исправили? — Он уже поднялся на несколько ступенек.
— Нет, дед, не исправили. Безобразие какое! — сказал Муравьев.
В автомате Борис набрал номер.
— Мама, я у Муравьева. Ты не беспокойся.
— Никаких Муравьевых. Сейчас же иди домой, слышишь?
Борис понял, что лучше не спорить, попрощался с Муравьевым и пошел к себе.
* * *
Сейчас подойдет трамвай, Лиля сядет и уедет. Скорее всего, он никогда больше не увидит ее.
— Лиля!
Юра сам не узнал своего голоса. Никогда еще он так не волновался.
Она обернулась, светлые, широко-расставленные глаза смотрят на Юру. Она не узнает его. Конечно, столько лет прошло.
— Лиля, здравствуй.
Трамвай подошел, она шагнула к вагону, потом к Юре, остановилась.
— Не уезжай, Лиля. Послушай, мы с тобой давно не виделись. Но это же неважно. Мы знакомы уже шесть лет. Что ты на меня так смотришь?
Она ничего не говорит, немного наклонила голову и смотрит исподлобья. А в глазах вопрос.
Трамвай ушел, они идут по улице. Лиля идет рядом с ним. А вдруг это снится? Нет, идет живая Лиля. Изменилась, конечно. Но глаза все те же — светлые, прозрачные, в них вопрос. И молчит — такая же молчаливая, как в детстве? Или стесняется.
— Лиля, я часто вспоминал тебя, очень часто. Деревня Пеньки, помнишь? У вас на даче был самовар. И гамак. А ты собирала шишки около нашего лагеря. С тобой была еще одна девочка, двоюродная сестра, не помню, как ее звали.
— Клава, — говорит Лиля.
И сразу все возвращается. Радость и близость. Не виделись долго, но это, наверное, не самое главное — сколько не видеться. Самое главное — что пропала отчужденность, вернулась Лиля, та Лиля, о которой он не забывал все это время.
Они шли вдоль трамвайной линии и прошли уже две остановки. Снова подошел трамвай. Лиля вопросительно посмотрела на Юру, он понял, что она торопится.
— Лиля, подожди следующего. Не уезжай. Мне завтра — с вещами.
— А мне сегодня, — как-то легко сказала она. Как будто в этом не было ничего особенного.
Лиля уходит на фронт. Девочка из летней сказки.
— Почему? — глупо спрашивает он и сам понимает, что вопрос глупый. — Почему — тебе?
— Я окончила школу связисток, вчера был последний экзамен. А сегодня нас увозят.
— Во сколько?
Найти и сразу потерять! Светлые волосы развевает ветерок, дующий из переулка. И тополь шумит листьями. А Лиля сегодня — сегодня! — уедет воевать. Лиля — туда, где опасно.
— Ночью, в двенадцать тридцать. С Киевского.
— Я пойду тебя провожать, — говорит он твердо, — я подарю тебе цветы.
Она посмотрела ему в лицо, улыбнулась. Так улыбается только один человек на земле — Лиля. Ее улыбка освещает не только лицо, но и все вокруг.
— Цветы. Где же ты возьмешь цветы?
Мимо них прошли четыре девушки в пилотках, в гимнастерках, в темных юбках и тяжелых сапогах. Они несли длинный серебристо-серый аэростат. Он плыл над их головами, а девушки из службы противовоздушной обороны держали его за толстые веревочные петли.
— Мы в армии служим, а парни по улицам с блондинками гуляют! Несправедливо, девочки! — крикнула самая маленькая, кургузенькая девушка и первая засмеялась.
И остальные три засмеялись. Юра смутился, а Лиля вдруг взяла его за руку. Теплая, мягкая, узкая ладонь Лили.
— Я подарю ей цветы! — крикнул вслед уплывающему по Мещанской аэростату Юра.
Они не ответили. Увели своего серебряного слона.
— Где же ты возьмешь цветы, Юра?
Он не знал, где продают цветы, и не знал, продают ли их во время войны. Чужое открытое окно на первом этаже. Горшок с зеленым кустиком, листья, похожие на кленовые — зубчиками.
В окно выглянула старуха:
— Вам чего?
— Цветок ваш понравился, — сказал Юра. — Подарите нам цветок.
Старуха смотрела сурово. Оглядела Лилю, Юру, опять Лилю.
«Не даст», — подумал Юра.
— Бери, — махнула рукой старуха.
Юра схватил горшок.
Прошли несколько шагов, он протянул горшок ей:
— Дарю тебе, Лиля, цветы. Сказал, подарю — и дарю. Ты мне всегда верь.
Это было сказано очень серьезно, это было так важно: «Ты мне верь».
И она почувствовала важность этих слов, сказанных не только про чахлый цветок с бледными листьями, похожими на кленовые, на тонком стебельке.
— Выпросил, — Лиля покачала головой, — нехорошо.
— Мне он нужнее.
Она прижала коричневый горшок к груди, листья щекотали ее щеку.
Они долго ходили по городу и носили с собой цветок.
В незнакомом переулке Лиля подняла с земли кусок известки, написала на темно-красной двери:
«Здесь будет наша встреча».
Сколько раз потом он прочтет эту надпись! Буквы ровные, как на школьной доске...
Они остановились. Один раз Лиля наклонилась, понюхала листья.
— Ничем они не пахнут, просто зелеными листьями.
Она про цветок.
— Они пахнут солнцем, и еще летом, и еще нашей встречей.
Он про ее волосы.
Поняла она или нет?
— Вон на втором этаже мое окно.
Неужели уйдет? Ему стало страшно.
— Лиля, тебя ждут дома?
— Нет, все уехали. Я только поднимусь за вещмешком.
Она легко побежала по лестнице, он ждал, читал слова:
«Здесь будет наша встреча». Если бы она написала, когда будет эта встреча! Но ни один человек на всей большой земле не мог этого сказать.
Ее дом двухэтажный, облупилась белая краска, местами осыпалась штукатурка. Окна, как у всех москвичей, перекрещены бумажными лентами — чтобы не разлетались стекла, если во время бомбежки воздушной волной выдавит окно. Обычный московский дом. И не так далеко от его дома. Почему же они не встретились раньше? Ходили по одним улицам, ездили в одних трамваях, смотрели на одни вывески. А встретились только сегодня, на один день. И этот день уже кончается.
Остывал город, голубоватые пыльные сумерки заполнили переулок, стало прохладно. И к вечеру почему-то громче становятся звонки трамваев, гудки машин. И на теплой красной двери буквы: «Здесь будет наша встреча».
Лиля вышла в сером пальто, на плече висел вещевой мешок, такой же, как у папы. Но у папы были широкие плечи, и мешок казался небольшим. А Лилин мешок показался Юре гораздо больше. Худенькая, слабая, беззащитная девочка. Большие, очень светлые глаза, легкие белые волосы.
— Форму нам выдадут в эшелоне. Как ты думаешь, пойдет мне военная форма?
