Халина Снопкевич - 2x2=мечта
— В зубы хочешь? — кратко осведомился Марек.
— Отчего же, — ответил Абанович. — Я готов. Вот только Ковальского нету.
— Фрончак посудит, — сказал Марек.
— Фрончак с Куреком взяли палки и отрабатывают в лесу фехтовальные приемы.
— Да бросьте вы, — вмешалась Людка. — Подумайте, какой у вас будет вид: мы ведь сегодня идем в кино, а вы фонарей друг другу насажаете.
— Что же делать? — задумался Абанович.
— Отбой. — Марек протянул Абановичу руку. — Если хочешь знать, то да, мне действительно нравится Людка. Есть возражения?
— Напротив, приношу свои самые… — Абанович тряхнул руку Марека. — Пардон. Только ноги ополосну и очищу поле действия. Я было сам кинул глаз на Людку, но раз так, не стану мешать вашему счастью.
— Премного тебе благодарна, — сказала Людка.
— Не за что! — крикнул Абанович и прыгнул в воду. Но тут же выскочил обратно, встряхнулся, как пес, и помчался в лагерь.
— Почему ты так сказал, Марек? — спросила Людка.
— Как?
— Ну, что ты… что я…
— Что ты мне нравишься? Это правда. Теперь выведу на лодке настоящее название. Пусть все узнают.
— Смеяться будут.
— Пусть смеются. Они всегда над чем-нибудь смеются.
Людка села на край помоста и свесила ноги вниз. Ноги не доставали до воды, и она болтала ими в воздухе. Марек сел рядом.
— А может, нельзя было говорить Абановичу? Может, тебе неприятно?
— Можно было. Марек. Мне очень даже приятно. Слушай, ты меня в воду не столкнешь? Тогда я тебе что-то скажу. Вода холодная, видал, как Абанович трясся, синий весь!
— Что ты, конечно, не столкну!
— Это хорошо, что ты не стал драться с Абановичем.
— Ты думаешь? Честно говоря, мне сейчас не до драк. Так только, по привычке. Ты это хотела мне сказать?
— Нет.
— А скажешь?
— Скажу. Но ты и так знаешь.
— Не знаю.
— Знаешь, Марек. Да.
— Людка! Это правда? Правда?
— Правда.
— Людка! Я ведь с седьмого класса!..
— А я с девятого. С начала девятого.
— Людка… Ты не будешь смеяться?
— Никогда. Над тобой — никогда.
— Помнишь, ты мне как-то измерила голову сантиметром? Я тогда ревел всю ночь. Думал, ты меня считаешь полным кретином.
— Теперь я понимаю, что никогда так не думала.
— Я ведь раньше ходил в бассейн на Конвикторской.
— Здорово там было?
— А во дворец перешел, чтобы тебя почаще видеть. Но заниматься в биологическом кружке и был просто неспособен. И потом, я боялся, что ты догадаешься, смеяться будешь.
— Я рада, что теперь ты больше не боишься.
— Потому что видел вчера, как ты нарочно перевернула байдарку. Еле-еле справилась.
— Да. Нарочно. Я хотела, чтоб ты вернулся. И не знала, что ты оглядываешься.
— Людка, я теперь на лодке напишу по-настоящему… Ладно? Я раньше думал знаешь как назвать? «Прелюдия». Не просто «Прелюдия», а «Пре-Людия».
— Он, нет! Дома меня зовут «Людик», а тут вдруг какая-то «Людия».
— Тогда «Кон-Тики».
— Откуда ты знаешь?
— Так ведь ты два года носишь эту книжку в портфеле. Весь восьмой и девятый класс.
— Нет, «Кон-Тики» не надо. Мы должны придумать свое название. Свое какое-нибудь слово.
— Отлично. Подумаем вместо. А куда мы поплывем?
— Куда захочется. По всем морям.
— Давай запишемся к водникам!
— Давай. А куда ты пойдешь после школы?
— В археологический или на факультет электроники; или далекое прошлое, или будущее.
— Если ты будешь заниматься электроникой, то не сможешь поехать в экспедицию по Амазонке.
— Ну, почему? А можно еще вот так: инженер-связист по образованию и археолог-любитель.
— Верно! Но мы все это еще обдумаем, время есть — целых два года.
— Людка… биологию я изучать никак не могу. Ну, скучно мне, я пробовал. На тройку вытяну, а больше никак. И знаешь, это, наверно, так и должно быть — работать вместе, но каждый в своей области.
— Ты прав. Так и должно быть.
— Людка… но я боюсь. Я ведь серьезно. И все, что сейчас говорю, это серьезно.
— Я тоже серьезно. По-моему, такие вещи нельзя говорить несерьезно. Марек, я уже столько лет живу на свете и только со вчерашнего дня… только со вчерашнего…
13
Абанович сболтнул мимоходом, не думая, а попал в точку. Для Людки действительно началась новая эра. Когда начальник лагеря (в школе он преподавал военное дело) уводил ребят на занятия по строевой подготовке или стрельбе, Людка усаживалась на мостки и глядела на озеро, туда, где все началось. Сенсационная новость: «Людка дружит с Мареком» — недолго волновала умы; дня через два все привыкли, и некоторые девчонки уже пророчили этой дружбе скорый конец.
Но Людке некогда было об этом думать. Долгие разговоры с Мареком, в которых было так много нового, значительного, лагерные дела — все это поглощало ее без остатка.
По вечерам, после линейки, когда горнист протрубит отбой, они с Мареком тихонько выскальзывали из палаток, садились, свесив ноги, на мостки и смотрели на блестящую поверхность озера.
Иногда они совсем не разговаривали от волнения, слова застревали в горле, замирали, были просто не нужны, не имели смысла; даже шепотом, тихонько — все равно это было бы не то, не то и могло разрушить, разбить что-то хрупкое и прекрасное.
А когда Людка возвращалась в свою палатку и ныряла в постель, какая-нибудь из девчонок обязательно просыпалась и сонно, но с жадным любопытством спрашивала:
— Ну как, целовались сегодня?
— Нет, — отвечала Людка.
— Тогда что же вы там делаете? Ну и шляпа этот Корчиковский, а ведь по виду не скажешь!
Ну, что ей, такой, объяснишь? Оставалось только пожать в темноте плечами. И не обижаться. Людка хотела быть справедливой и считала, что в данном случае осуждать и презирать было бы неумно. Ей хотелось быть лучше всех на свете — и она в самом деле становилась как бы лучше, терпимее к другим. Ни одна из девчонок не может этого понять и не поймет, пока сама не переживет такого же. Ведь и Людка, если бы две недели назад какая-нибудь подружка сказала ей: «Месяц гляделся в озеро, ночная птица кричала «пить, пить», изредка всплескивала в воде рыба, мы вслушивались в звуки далекого города, и моя рука была в его руке…» — постучала бы пальцем по лбу. Просто тем любопытным девчонкам, которые просыпаются и задают вопросы, еще не довелось пережить этого, но когда-нибудь и они будут сидеть на мостках и перестанут спрашивать. А может, у каждого это по-другому? Тогда Людка начинала всех жалеть и чувствовала себя единственной, избранной, ее переполняло ощущение такой легкости и силы, что хотелось сейчас же, немедленно, совершить что-нибудь прекрасное и необыкновенное.
Но почему все-таки Марек не хотел ее поцеловать? Ведь она ему нравится по-настоящему, в этом нет никакого сомнения. Он угадал, почему Людка перестала смеяться, и сказал, что впервые обратил на нее внимание именно из-за ее немножко торчащих зубов. И они долго смеялись над этим вместе. А когда Людка сказала, что Стефан советовал ей глодать древесную кору, они прямо чуть не лопнули со смеху. Все представляли себе, как Людка, стоя — или сидя, или на коленях, или лежа — под деревом, грызет кору. А один раз они купались, и ресницы у Людки намокли, и Марек сказал, что у нее удивительные и красивые ресницы. Значит, она ему нравилась, а между тем он даже до ее руки ни разу не дотронулся; они и не здоровались за руку, просто подходили друг к другу и говорили: «Привет».
И вот однажды вечером, когда они сидели рядом на мостках и молчали, Людка выдавила из себя:
— Марек, если ты хочешь меня поцеловать, я тебе позволяю.
Эту фразу она перед тем повторяла про себя сто раз, чтобы в решающий момент не заикнуться и не поперхнуться.
— Хочу, — сказал Марек, и стало так тихо, будто вот-вот должно было случиться что-то страшное.
Он наклонился к ней и коснулся ее щеки. Потрясенная этой тишиной и ожиданием, Людка закрыла глаза — и вдруг судорожно разрыдалась. Марек руками вытирал ее заплаканное лицо и тихо повторял:
— Не плачь, Людка, пожалуйста, не плачь.
А когда Людка посмотрела на него, она увидела, что и его глаза полны слез. Теперь она коснулась пальцами его щеки, и больше они не разговаривали. Он только снял с себя свитер и накинул ей на плечи.
Вопрос о названии лодки обсуждался целый месяц, и в конце концов решили, что не надо ничего личного, а лучше что-нибудь патриотическое. Про себя они и так знают, а тут всему миру станет известно, что двое молодых (читай: и смелых) поляков отправляются… Ну, там будет видно, куда отправляются и с какой целью.
Но как же все-таки назвать лодку? «Тодеуш Костюшко» приелся. Фредерик Шопен и без них достаточно известен. Про романтического генерала Сверчевского даже Хемингуэй писал. Великие и мудрые польские короли один за другим сходят со стапелей Гданьской верфи, а теми, что помельче, и хвастаться не стоит. Коперник тоже в рекламе не нуждается. Вот заковыка!
