Валентин Катаев - Сказки и рассказы
– Разрешите, товарищи, – угрюмо произнес Пашка, отстраняя плечом кидавшего кольца парня, и, не глядя на старика, кивнул девушке.
Как неживая, она подала ему кольца. Он коснулся ее холодных пальцев и бросил на прилавок трешку.
– Ты бы, товарищ, тачку нанял самовары возить! – хихикнули сзади.
Пашка, не оборачиваясь, взял кольцо и небрежно его кинул. Нож даже не дрогнул. Раздался краткий звяк. Кольцо было накинуто, не задев ножа. Старичок торопливо почесал нос и с опаской положил перед Пашкой коробку конфет фабрики Бабаева. Пашка отодвинул ее в сторону и, отодвигая, как бы невзначай пустил второе кольцо. Так же легко и коротко оно село на другой нож. И не успел старичок досеменить до полки, чтобы подать вторую коробку, как Пашка плоско метнул вслед ему одно за другим три новых кольца, и они легко, почти беззвучно, сели на три новых ножа. Народ смолк.
Старик обратил к Пашке маленькое свое лицо и заморгал глазками. Темная капля пота сползла по его лбу, как клоп. Штаны его стали мешковаты и слегка осели. Пашка стоял нога на ногу, облокотясь о прилавок, и позванивал горстью колец.
– Так как же будет, папаша, с Людмилочкой? – негромко спросил он и равнодушно осмотрелся по сторонам.
– Не отдам, – сказал папаша тихим дискантом.
– Не отдадите? – сказал Пашка сонно. – Хорошо. Эй, малый, сбегай к Покровским воротам за тачкой, получишь самовар. Посторонитесь, папаша, чуток.
Лицо Пашки сделалось чугунным. На лбу вздулась вена. Он легко взмахнул напряженной рукой. Из его пальцев бегло полетели молнии. Ножи жужжали, застигнутые кольцами врасплох. Толпа выла, грохотала, росла. Народ бежал к балагану со всех сторон. Пашка почти не глядел в цель. Его глаза рассеянно блуждали. Он был страшен. Ни одно кольцо не упало в мешок. Через пять минут все было кончено. Пашка вытер лоб рукавом. Толпа расступилась. Возле балагана стояла тачка.
– Грузи! – сказал Пашка.
– Что же это теперь будет? – с трудом выговорил старичок и затоптался возле полок.
– А ничего не будет. Покидаю все барахло в пруд – и дело с концом.
– Да как же это так, граждане! – застонал старик по-бабьи. – Ведь одного товара, граждане, на сорок червонцев, не считая предприятия.
– А мне наплевать, хоть на сто. Мое барахло. Я его не украл, честно выиграл. Есть свидетели. Всю зиму практиковался, сна решился. Что хочу теперь, то и сделаю. Хочу – себе возьму, хочу – в пруд покидаю.
– Правильно! – закричали в толпе с упоением. – Хоть под присягу! Только, слышь, граммофон все-таки не кидай.
Добровольцы из публики быстро нагрузили тачку доверху.
– Вези! – сказал Пашка.
– Куды же это? – захныкал старичок. – Мне теперь с такими делами, граждане, хоть домой не ворочайся… Неужто утопишь?
– Утоплю, – сказал Пашка. – Вези на мостки!
– Хоть Бога бы ты постеснялся.
– Бог – это пережиток темного ума, папаша. Все равно как зеленый попугай. А все дело – во! – и покрутил мускулистой рукой.
Окруженная живым кольцом напирающих людей тачка тронулась и, въехав на лодочные мостки, остановилась. Пашка снял сверху хромовые сапоги и бросил их в воду. Толпа ахнула.
– Постой! – чужим голосом крикнул старичок, кидаясь к тачке. – Не кидай!
Тогда Пашка положил сверху на вещи свою могучую руку и, опустив глаза, тихо сказал:
– В последний раз говорю, папаша, по-честному. Пускай все люди будут свидетелями. Отдайте девку и забирайте обратно барахло. На сто шагов больше к балагану не подойду, а так все равно по ветру пущу все ваше предприятие. Нету мне без Людмилочки жизни.
– Бери! – крикнул старик и махнул рукой. – Тьфу! Забирай!
– Людмилочка! – вымолвил Пашка и отступил от тачки, побледнев.
Она стояла подле него, застенчиво закрывшись от людей рукавом. Даже ручки ее были розовы от стыдливого румянца.
– Сеанс окончен, граждане, можете разойтись, – сказал Пашка и так осторожно взял девушку под локоть, словно он был фарфоровый.
По всему бульвару в этот час пахло черемухой. Черемуха была повсюду – в волосах и в воде. Невысоко над липами в густом фиолетовом небе стоял месяц, острый как нож. И его молодой свет, отражаясь в пруду, множился и дробился обручальным золотом текучих живых колец.
А вы говорите, что в наши дни невозможны сильные страсти. Очень даже возможны.
1926
Сон
Сон есть треть человеческой жизни. Однако наукой до сих пор не установлено, что такое сон. В старом энциклопедическом словаре было написано: «Относительно ближайшей причины наступления этого состояния можно высказать только предположения».
Я готов был закрыть толстый том, так как больше ничего положительного о сне не нашел. Но в это время я заметил в соседней колонке несколько прелестных строчек, посвященных сну: «Сон искусством аллегорически изображается в виде человеческой фигуры с крыльями бабочки за плечами и маковым цветком в руке».
Наивная, но прекрасная метафора тронула мое воображение.
Мне хочется рассказать один поразительный случай сна, достойный сохраниться в истории.
Тридцатого июня 1919 года расстроенные части Красной Армии очистили Царицын[52] и начали отступать на север. Отступление это продолжалось сорок пять дней. Единственной боеспособной силой, находившейся в распоряжении командования, был корпус Семена Михайловича Буденного в количестве пяти с половиной тысяч сабель. По сравнению с силами неприятеля количество это казалось ничтожным.
Однако, выполняя боевой приказ, Буденный прикрывал тыл отступающей армии, принимая на себя все удары противника.
Можно сказать, это был один бой, растянувшийся на десятки дней и ночей. Во время коротких передышек нельзя было ни поесть как следует, ни заснуть, ни умыться, ни расседлать коней.
Лето стояло необычайно знойное. Бои происходили на сравнительно узком пространстве – между Волгой и Доном. Однако бойцы нередко по целым суткам оставались без воды. Боевая обстановка не позволяла отклониться от принятого направления и потерять хотя бы полчаса для того, чтобы отойти на несколько верст к колодцам.
Вода была дороже хлеба. Время – дороже воды.
Однажды, в начале отступления, им пришлось в течение трех суток выдержать двадцать атак.
Двадцать!
В беспрерывных атаках бойцы сорвали голос. Рубясь, они не в состоянии были извлечь из пересохшего горла ни одного звука.
Страшная картина: кавалерийская атака, схватка, рубка, поднятые сабли, исковерканные, облитые грязным потом лица – и ни одного звука…
Вскоре к мукам жажды, немоты, голода и зноя прибавилась еще новая – мука борьбы с непреодолимым сном.
Ординарец, прискакавший в пыли с донесением, свалился с седла и заснул у ног своей лошади.
Атака кончилась.
Бойцы едва держались в седлах. Не было больше никакой возможности бороться со сном.
Наступал вечер.
Сон заводил глаза. Веки были как намагниченные. Глаза закрывались. Сердце, налитое кровью, тяжелой и неподвижной, как ртуть, затихало медленно, и вместе в ним останавливались и вдруг падали отяжелевшие руки, разжимались пальцы, мотались головы, съезжали на лоб фуражки.
Полуобморочная синева летней ночи медленно опускалась на пять с половиной тысяч бойцов, качающихся в седлах, как маятники.
Командиры полков подъехали к Буденному. Они ждали распоряжения.
– Спать всем! – сказал Буденный, нажимая на слово «всем». – Приказываю всем отдыхать!
– Товарищ начальник… А как же… А сторожевые охранения? А заставы?
– Всем, всем…
– А кто же?… Товарищ начальник, а кто же будет…
– Буду я, – сказал Буденный, отворачивая левый рукав и поднося к глазам часы на черном кожаном браслете.
Он мельком взглянул на циферблат, начинавший уже светиться в наступающих сумерках дымным фосфором цифр и стрелок.
– Всем спать, всем без исключения, всему корпусу! – весело повышая голос, сказал он. – Дается ровно двести сорок минут на отдых.
Он не сказал, четыре часа. Четыре часа – это было слишком мало. Он сказал: двести сорок минут. Он дал максимум того, что мог дать в такой обстановке.
– И ни о чем больше не беспокойтесь, – прибавил он. – Я буду охранять бойцов. Лично. На свою ответственность. Двести сорок минут – и ни секунды больше. Сигнал к подъему – стреляю из револьвера.
Он похлопал по ящичку маузера[53], который всегда висел у него на бедре, и осторожно тронул шпорой потемневший от пота бок своего рыжего донского коня Казбека.
Один человек охранял сон целого корпуса. И этот один человек – командир корпуса. Чудовищное нарушение воинского устава. Но другого выхода не было. Один – за всех, и все – за одного. Таков железный закон революции.
Пять с половиной тысяч бойцов как один повалились в роскошную траву балки[54].
У некоторых еще хватило сил расседлать и стреножить коней, после чего они заснули, положив седла под голову.
