Александр Власов - Бун-Тур
— Слушаю вас, старшина.
Тот и доложил. Честно доложил. Не прибавил ни слова! Картина вполне объективная. И сам я вижу: со стороны можно думать, что это чудо с будкой сотворили мы с Буном.
— Так было? — спрашивает лейтенант у Буна.
— Так, — отвечает Бун, и я головой киваю.
Лейтенант отпустил старшину и долго слушал чистильщика. Я несколько раз пытался вмешаться, но натыкался на ладонь лейтенанта. Она, как милицейский жезл на перекрестке, язык мой останавливала.
А чистильщик насыпал на нас такую гору чепухи всякой, что удивляюсь, как мы не лопнули под этой тяжестью. Во-первых, мы, оказывается, целыми днями вертелись вокруг его будки — высматривали, где лежат деньги. Во-вторых, по ночам мы пробовали сломать замок. В-третьих, нацарапали на дверце нехорошее слово. Он его закрасил, а мы еще хуже написали. В-четвертых, в-пятых, в-шестых — и с каждым пунктом голос чистильщика все крепчал и превратился бы, наверно, в ультразвук. Но лейтенант погладил усики, припечатал ладонь к столу, будто штамп поставил, и прервал его:
— Ясно! Вы свободны, гражданин!
Чистильщик навалился на барьер.
— Как свободен?
— Вы не довольны? — улыбнулся лейтенант.
— Не уйду, пока…
— Советую уйти, — сказал лейтенант многозначительно.
— А эти? — чистильщик пробуравил нас взглядом.
— Виновные будут наказаны.
— А будка?
— Ее заменят… Идите, гражданин! Надо будет — вызовем.
Чистильщик снова навалился на барьер, но лейтенант повторил: «Идите!», и мы остались втроем. Сидим, переглядываемся с Буном. Рта не раскрываем, но страх уже прошел, потому что чувствуем: этот лейтенант разберется, поймет. А он и спрашивает:
— Почему не плачете? Или привыкли в милиции сидеть?
— В первый раз, — говорит Бун.
— В первый! — подтвердил и я. — А плакать нам нечего! Интересно даже — экскурсия настоящая! По детективам милицию не очень-то узнаешь.
— Любите? — спросил лейтенант.
— Милицию? — усмехнулся я.
— Детективы.
— Один у нас любил! — говорю.
— Ну и что дальше?
— Ну и ушел!
— Куда?
— Да в милицию вашу работать.
— Ученик?
— Зачем ученик? Ученика бы не взяли!..
В это время в комнату вошел толстый, вроде Жаботинского, майор. Спросил:
— Готово?
Лейтенант подал ему какой-то лист.
— Пожалуйста!
Майор пробежал его глазами, потом на нас уставился. Взгляд у него хмурый, колкий, точно он из этого листа вычитал, что мы с Буном семерых ограбили и троих зарезали. Но лейтенант еще ничего про нас не написал, ни единого слова.
— Кто такие? — насмотревшись на нас, спросил майор.
— Любители детективов! — отрапортовал лейтенант.
Майор совсем хмурый стал.
— Начитались и?..
Это он, значит, узнать хочет, что мы натворили после детективов.
— Ничего не начитались! — крикнул я. — И совсем не мы детективы любим!
— А кто же? — спросил майор таким тоном, будто читать детективы — самое страшное преступление перед всем человечеством.
Я даже засомневался, сказать про нашего чертежника или не открывать его тайну. Смотрю на Буна вопросительно. А он взял и сказал:
— Это наш учитель по черчению. Это он после детективов в милицию пошел работать.
— Учитель? — глаза у майора совсем под брови заползли. — Лысый такой? Бритый?
Чувствую, что после этих хитреньких слов меня заносить стало.
— На такие, — говорю, — наводящие вопросики с ловушкой ни один уважающий себя шпион не клюнет! Давно известно: отвечать надо наоборот!.. И не лысый, и не бритый, а с бородой!
Мы с Буном не ожидали, что толстый сердитый майор может смеяться как ребенок. Положил лист на барьер и заливается! Даже заколыхался весь! И лейтенант подхихикивает, но не очень громко, чтобы не обидеть начальника, которого я перехитрил.
Майор глаза руками вытер, взял лист с барьера, опять на нас уставился.
— Кто же это, — спрашивает, — научил вас такой премудрости? Не Борис ли Борисович?
Настала наша очередь удивляться. Что ни говори, а в милиции многое знают!
Пошел майор к двери и напоследок сказал лейтенанту:
— Прижмите этих хитрецов покрепче!
Но в голосе у него не все еще смешинки выветрились, и лейтенант, хоть и ответил: «Есть прижать покрепче!» — но тоже шутливо.
— Задавать вопросов не стану, — сказал он. — Боюсь, что вы наоборот отвечать будете. Рассказывайте все сами. И лучше, если это сделаешь ты.
Лейтенант посмотрел на Буна и уселся поудобнее — приготовился слушать. Бун и начал: и про экскаватор, и про глину, и про ботинки, и про последние пять копеек, и про Катюшин рубль, который пришлось отдать, и даже про то, как мы настроение чистильщику портили.
Зазвонил телефон. Лейтенант ладонью остановил Буна и снял трубку. Ну и разговорчик был — закачаешься! Я подсчитал: он семь раз произнес «да», три раза «нет», девять — «так», два — «есть» и один раз «слушаюсь». Никаких других слов сказано не было. Хоть в сто ушей подслушивай — ничего не поймешь!
Встал лейтенант и говорит:
— Дело о разрушении будки чистильщика передается другому работнику — вашему Борису Борисовичу.
— Он здесь? — вырвалось у меня.
— Он занимается на курсах. Это расследование поручается ему в порядке практики.
Лейтенант записал фамилии и адреса и отпустил нас. А на прощанье подмигнул:
— Спите спокойно!
— Да, — говорю, — спокойно! А сами, наверно, письмо в школу или родителям пошлете?
Он улыбнулся.
— Не задавай вопросов с ловушкой! Я тоже ученый — обязательно наоборот отвечу!
Вышли мы на улицу, как после воспаления легких: ноги еще дрожат, а настроение прямо первомайское!
— Вот это люди! — говорит Бун уважительно.
— Еще какие! — отвечаю. — А майор-то, майор какой!.. Это ведь он позвонил лейтенанту!.. Но кто же все-таки с чистильщиком начудил?
— Не вспоминай про него! — попросил Бун. — Противно!
Мы даже на другую сторону перешли, чтобы с чистильщиком не встретиться. Но его уже не было на нашей улице. У стены дома кучкой лежали обломки старой конуры, а на мостовой — словно амазонскую анаконду раздавили. На асфальте — длиннущая лоснящаяся черная полоса. Банка с ваксой, наверно, под колеса попала. Машины ее и разъездили, размазали метров на пятнадцать.
Чтобы закончить с будкой, скажу, что недели через две на том месте выросла другая. Но ее собачьей конурой не назовешь: вся из пластика и стекла. И чистильщик другой — совсем старый, с добрыми глазами. А на стекле надпись: «Производственный комбинат «Невские зори»… Вакса, шнурки, подковки — и вдруг «зори», да еще «невские»! Не очень хорошо, но в сто раз лучше, чем конура с грязной надписью «Чистка обуви».
А Борис Борисович долго не появлялся и, как нам казалось, никакого расследования не вел. Но это только так казалось…
Один
Прощались мы у «рафика». Это — маленький автобус человек на десять. Он заехал утром за пап-с-мамой и негромко прогудел у нашего дома.
Папа взял меня за плечи, к животу прижал, поцеловал в затылок и в волосы мне дышит — шепчет:
— Будь умным, Саня! Это тебе экзамен на мужество и зрелость…
— А ты там, — отвечаю, — за мамой приглядывай. С ногой чтоб опять не случилось!
Папа еще раз вдавил меня в живот и передал маме. А она плачет. Целует меня и плачет. Слезы соленые-соленые! У меня даже губы от них защипало, а потом и глаза.
— Сашенька!.. Сашенька!..
Больше ничего ей и не произнести от волнения.
— Мама! Это ты, — говорю, — едешь к белым медведям! Я дома остаюсь — не беспокойся! Все будет по-твоему: и дверь не забуду запирать, и газ в кухню не напущу, и мыться буду по субботам в ванне!..
А папа уже с родителями Буна прощается. Отец у него электрик — моторы у троллейбусов чинит, а мать водит эти самые троллейбусы.
— Если что, — говорит папа, — прошу вас — срочную телеграмму…
— Телеграммы не будет! — успокаивает его отец Буна. — Не допустим никаких аварий! Сами, если что, ремонтик проведем — хоть текущий, хоть капитальный!
Говорит, а сам широкий ремень на брюках поглаживает. Но я-то знаю: он даже Буна ни разу пальцем не щелкнул…
Мама на груди у мамы Буна слезы льет.
— И зачем я только геологом стала!..
Моя мама маленькая, тоненькая, как девчонка. А у Буна мама — женщина солидная. Что ей троллейбус! Она и с паровозом, и с танком, наверно, справилась бы не хуже мужчины. Но транспорт никак на ее характере не отразился. Ласковая она, и голос у нее теплый.
— Милочка вы моя! — говорит она. — Да что вы так убиваетесь? Да все хорошо будет!.. Как встанет — сразу вниз, к нам, чай пить. После школы — обедик. Ну и ужин обязательно… А уж к ночи я сама подымусь, не поленюсь, и проверю: дома ли, спит ли?..
Водителю «рафика» эта сцена поднадоела. Он вежливо напомнил о себе: коротко погудел вполголоса. И все заторопились. Папа втащил в машину вещмешки — свой и мамин. Мама еще раз переобнимала всех, включая Буна, и всех просила относиться ко мне ласково и строго.
