Георгий Кублицкий - По материкам и океанам
В августе, когда желтеет пшеница и наливаются дикие яблоки, пароходик дотащился до большого города Гирина.
Маньчжурские власти по-своему приготовились к встрече русских. Полицейские кнутами и палками разгоняли толпу, высыпавшую к реке. У того места, где пристал пароход, тотчас были поставлены четыре палатки с караульными. Купцы, заперев лавки и нацепив на себя старинные заржавленные мечи, разгуливали по пристани с самым воинственным видом. Населению города было запрещено не только продавать что-либо русским, но даже и разговаривать с ними.
Экспедиция поспешила покинуть Гирин — это гнездо маньчжурского чиновничества.
Вода в Сунгари быстро убывала, и пароход в самом начале обратного рейса сел на мель. Около ста китайцев принялись стаскивать его, работая жердями. Но люди действовали вразнобой, не дружно. Кропоткин соскочил в воду, схватил жердь и затянул «Дубинушку».
Китайцам понравилась песня. Они подхватили ее высокими голосами, враз налегая на жерди. Пароход вздрогнул, немного подвинулся и медленно сполз с мели.
Это происшествие помогло установить между русскими и китайцами самые лучшие отношения. Простые люди, ненавидевшие маньчжурские власти, которые драли с народа три шкуры, охотно братались с матросами и солдатами русского парохода.
Как-то уже перед выходом на Амур «Уссури» остановился на ночлег возле деревеньки, где не было ни одного чиновника, ни одного полицейского. Русских приняли здесь особенно радушно. При свете бумажных фонариков около кипящего чайника пошли разговоры о том, о сем.
«До какой степени ласков и любезен становится китаец, когда над ним не висит плеть маньчжурского чиновника… Поздно разошлись мы по домам, провожаемые китайцами с фонарями, и расстались друзьями, — что никогда не удавалось в присутствии чиновничества», — отметил в этот вечер Кропоткин.
Когда его потом спрашивали, как он, не зная китайского языка, ухитрился оживленно болтать с крестьянами, Кропоткин отвечал:
— При помощи знаков. И, уверяю вас, отлично объяснялись. Решительно все народы понимают, что значит, если дружелюбно потрепать по плечу. Предложить друг другу табачку или огонька, чтобы закурить, — тоже очень понятное выражение дружеского чувства.
Сунгарийских крестьян особенно удивляло, что молодой русский носит длинную бороду. Ведь в Китае позволялось не брить подбородок только тем, кому исполнилось шестьдесят лет. Зачем же русскому такая борода?
Кропоткин сгребал бороду в горсть и начинал ее с аппетитом жевать: вот, мол, если нечего будет есть, то можно пропитаться таким способом. Китайцы от души хохотали…
За один год Кропоткину удалось пересечь Маньчжурию не только вдоль — через Хинган, но и поперек — по Сунгари. Впервые об этой стране были собраны обширные и достоверные сведения.
* * *Редко бывает, чтобы человек, познавший радость научного открытия, не увлекся наукой. Обнаружив новую вулканическую область в центре материка и поколебав тем самым существовавшую теорию вулканизма, Кропоткин занялся другой крупной научной проблемой, связанной с историей Земли.
Взяв с собой проводника, он отправляется по звериным тропам в отроги Восточного Саяна. Он спит, подложив под голову седло, ест ржаные сухари, дрогнет у подножия «белков» — гор, покрытых снегами; с куском пылающей бересты спускается на веревке в обледенелую дыру подземной пещеры.
Он ищет подтверждений гипотезы, родившейся у него, и находит их.
Вершины гор чем-то сглажены. Сохранились глубокие борозды, напоминающие следы огромного плуга. Валяются груды валунов, перенесенных издалека какой-то неведомой силой. Кропоткин догадывается, что это за сила.
Но чтобы догадка превратилась в уверенность, нужно сто раз проверить ее, собрать тысячи неопровержимых фактов.
После короткой поездки на приток Амура, реку Уссури, где водятся тигры, по стволам кедров ползут лианы, а в лесах растут бархатное дерево и дикий виноград, Кропоткин стал готовиться к самой большой своей экспедиции.
Восточнее Байкала лежит горный Олекминско-Витимский край. Он отделяет Забайкалье от золотых приисков Лены. Несколько лет подряд экспедиции пытались найти через его хребты прямой путь к ленским притокам Олекме и Витиму.
Но никому не удавалось это. Разведчики возвращались ни с чем, а один из них погиб в тайге. Стали поговаривать, что через горы вообще нет пути, что хребты совершенно непроходимы.
Кропоткин, стремясь побывать еще в одном труднодоступном уголке Азии, сказал золотопромышленникам, что он берется найти прямую дорогу из Читы на Лену. Те согласились дать деньги на экспедицию.
Готовясь к походу, Кропоткин искал ошибки своих неудачливых предшественников. Как они снаряжались? Что брали с собой? Как выбирали маршрут?
Все экспедиции шли из Читы на север. В этом и был их главный промах. Надо, напротив, идти с севера на юг, из дикого края вечной мерзлоты в теплые, обжитые места. Ведь насколько легче, веселее шагать, когда знаешь, что за последним перевалом тебя ждет не угрюмая тайга, а дымок человеческого жилья, наваристые щи, душистый свежий хлеб.
На небольшой барке-паузке Кропоткин, увлекающийся зоологией и ботаникой учитель Поляков и опытный топограф Мошинский отправились весной 1866 года из селения Качуг вниз по Лене, к приискам, откуда экспедиция должна была пробиться на юг, к Чите.
Плыли они в половодье. Благоухала майская зелень. Словно канделябры, стояли на обрывах стройные лиственницы. Кропоткин по-мальчишески радовался весне, реке.
Ленские старожилы только диву давались, видя, как старик с бородой по пояс ловко и сильно орудует веслом, легко перепрыгивает с барки на берег без всякого трапа, лазает по скалам, стуча молотком. А «старику» едва исполнилось 24 года.
Темными ночами «старик» поднимал на лодке лай. Лаял он искусно, артистически, с подвываньями, и псы тотчас дружно откликались ему с берега, а лоцман узнавал по этой примете, где находится ближайшая деревня, неразличимая в темноте.
Недалеко от тех мест, где в Лену впадает Витим, экспедиция оставила барку и на верховых лошадях отправилась по таежной тропе к золотым приискам.
Тропа поднялась на высокое нагорье. В узких долинах шумели реки, холодком тянуло от их нерастаявших наледей. Кропоткин излазил ближайшие гольцы, стараясь понять расположение хребтов, определяя барометром высоту, рассматривая обломки камней.
Все восемь дней пути через это Патомское нагорье молодой ученый — называть его так точнее, чем молодым офицером, — испытывал радостное волнение. Снова, как и во время прежних путешествий, он замечал множество валунов, каменные морены, борозды и царапины — одним словом, следы мощных ледников.
Но нигде не видел он морских отложений, никаких признаков того, что над нагорьем когда-либо, пусть даже в глубокой древности, плескалось море.
Значит, неправ английский геолог Лайел, утверждавший, будто валуны, которые встречаются во многих равнинных местах Европы и Азии, были занесены с гор на льдинах, плававших по некогда существовавшему огромному морю. Когда эти льдины таяли, то камни якобы падали на дно. Потом море отступило, и валуны, принесенные им, остались даже там, где поблизости нет никаких гор.
Теперь Кропоткин собрал достаточно доказательств, для того чтобы утверждать: в эпоху, предшествующую нашей, не моря, а ледники покрывали значительную часть Европы и Азии. Они принесли камни, сгладили холмы и долины, пробороздили землю вмерзшими в лед острыми обломками. В истории Земли был ледниковый период!
К таким выводам пришел Кропоткин, и в этом была одна из крупнейших его заслуг перед наукой. Именно ему удалось рассеять господствовавшие тогда ложные представления и правильнее других подойти к пониманию прошлого Земли.
Миновав Патомское нагорье, экспедиция вышла к Тихонозадонскому прииску, где сделала остановку. Кропоткина поразили ужасающая нищета приисковых рабочих и разнузданная роскошь «маслопузов» — владельцев приисков. «Вот где вдоволь можно каждый день насмотреться на порабощение рабочего капиталом… — написал он брату и добавил: — Только та деятельность, которая направлена либо на прямой подрыв капитала, либо на расширение способов к его подрыву и увеличению жаждущих его подрыва, — только эта деятельность и должна бы, по-моему, быть полезною, следовательно и нравственною в настоящее время…»
Перед выходом в хребты Кропоткину попадается странная карта. Она нарисована не на бумаге, нет! Это кусок бересты, на котором острием ножа вырезаны извивы рек. Составлял карту не ученый-географ, а безвестный таежный следопыт, охотник из племени эвенков.
Кропоткин чрезвычайно обрадовался находке.
— Эта берестяная карта совершенно правдоподобна, — убеждал он топографа Мошинского. — Мы вполне можем ей довериться и выбрать путь.
