Ирина Богатырева - Кадын
Одним прыжком я оказалась у костра, выхватила горящую палку и кинулась на мост. Я не видела его, но точно знала: вот я ступила на прозрачный его настил, вот бегу над пустотой, отделяющей мир от его тени. Мост был узок, лишь один человек мог легко стоять на нем. Тот, кто шел за мной, хотел схватить меня, но я махнула перед собой горящей палкой — и он отступил и попятился. Моя решительность гнала его дальше, и вот я увидела Очи — она почти ступила на ту, пустую землю. Я схватила ее за руку и потянула что было сил. Тень, окутывавшая ее, зашевелилась и сделала движение ко мне, но я опять испугала ее огнем и стала отступать, не выпуская Очи. Она не хотела идти, стала тяжелой, как срубленное дерево. Я поняла: силы покидают ее, — и поспешила, но тут она оступилась и стала падать. Тогда я метнула догоравшую палку в Чу, взвалила Очи на плечо и пошла скорее.
Я не видела моста, но поняла, что спустилась с него, когда услыхала сзади голос Талая. Он подскакал ко мне, и оба наши коня были с ним. Вместе мы взвалили Очи на мою Учкту, я села сзади, Очишкиного коня взяли под уздцы и пустились через реку. Мы уже были на другом берегу, когда я услышала, что и Талай переходит реку. Полыхающий пояс раскинулся у воды.
— Ты не погубишь их огнем, — сказала я, когда он подъехал.
— Я знаю. Но это сдержит их гнев.
— Мы не будем здесь ночевать, — сказала я. Талай согласился, и мы с безжизненным телом Очи пустились быстрым шагом вниз по реке.
Мы ехали до рассветных сумерек, потом спали, кинув плащи и не распрягая коней, до света, а после ехали целый день. Дым от пожара затягивал небо на востоке. Мы смотрели и жалели ту степь, что теряли с этим пожаром, — мы были уверены, что в тайгу огонь не поднимется, выгорит только трава, так дул ветер. Очи не приходила в себя, у нее начались жар и бред, она кричала, звала своего ээ и плакала.
— Ты можешь помочь ей? — спрашивала я Талая.
— Я лечу кости, а не душу, — говорил он.
Талай был лекарь, хотя лечил больше коней, но и людям он исправлял вывихи, сращивал переломанные кости, однажды открыл череп и достал опухоль, после чего человек остался жив. В наших станах были лекари, кому духи дали это как долю, были камы, кто излечивал бесплодие и лихорадку, но, когда ребенок падал с коня, когда охотник побывал под медведем, когда лесоруб попадал себе по руке, люди шли к Талаю. Я сама просила его помочь, когда болела спина от долгой езды, и он избавлял меня от боли, казалось, лишь коснувшись поясницы.
Нужных для Очи трав у нас не было, и они не росли в тех местах, где мы ехали. К вечеру ей стало хуже, и мы остановились на ночлег. Она металась и стонала. Мы сварили мясо, и я пыталась поить ее отваром. Она расплескала чашу, не глотнув ни капли. Ее лицо горело, а пальцы были холодные, как лед.
— Ее надо раздеть, — сказал Талай. Я смутилась, представив, что сделает со мной Очи, узнав, что я разрешила увидеть мужчине ее наготу, когда она была без памяти. Талай понял мои мысли и сказал:
— Когда я лечу, то не разбираю, мужчина передо мной, женщина или лошадь.
Мы сняли с Очи одежду, убрали волосы, смочили в реке шерстяной плащ и обернули ее. Ладони и ступни, такие же холодные, Талай велел мне растирать докрасна, а сам стал массировать ей спину и грудь. Плащ быстро нагрелся, но жар не прошел, и мы смочили его снова. Так мы делали всю ночь. Талай достал из своей сумы можжевельник и жег его, чтоб придать Очи сил. Ничего больше у нас не было. Но жар не спадал, и тогда Талай вскрыл кинжалом кровеносный канал Очи пониже локтя, сцедил кровь в чашу, а рану плотно замотал. Собранную кровь отдал духам — своему, моему и Очи.
Через некоторое время ей стало лучше, она даже открыла глаза, окинула нас мутным, беспамятным взглядом. Мы дали ей мясного отвара. Она выпила, откинула голову и забылась. Была последняя четверть ночи. Мы с Талаем молча сидели над ней, а потом я тоже задремала.
Проснулась на рассвете. Солнце встало уже высоко, но дым стоял на востоке, и оно светило мутно, как пустой зрачок в невидящем глазу. Талай сидел с Очи рядом, все так же без сна, лишь закутался в плащ от утренней прохлады.
— Ээ Торзы гонят дождь на Оуйхог, — сказал он и показал на тучу на севере, что спускалась с гор. Ветер, и правда, переменился. Туча шла быстро. — Мы успеем спуститься сегодня за перевал и не попадем под дождь, — пообещал Талай. Но мне было все равно. Я чувствовала себя уставшей, от малого сна глаза болели. Я посмотрела на Очи. Она спала, но жар не отпустил ее полностью. Талай прикрыл ее чепраком своего коня.
— Ей надо лучшего лекаря, чем я, — сказал он. — Ее надо отвезти к Камке.
— Ее надо везти в чертог дев, — сказала я.
Талай посмотрел на меня с удивлением, а потом кивнул. Мы соорудили для Очи из веток подобие люльки и закрепили на спине ее коня, она лежала там, как ребенок, прикрытая плащом. Правда, это не позволяло нам ехать быстро, но мы спешили, как могли, останавливаясь на ночлег в полной темноте и поднимаясь на рассвете. На четвертый день мы попали в родные леса и, не доезжая отцовского стана, свернули к чертогу дев.
Я не удивилась, когда ворота отворились раньше, чем мы приблизились к ним. Девы вышли встречать нас. Несколько дев стали перерезать веревки и ремни, которыми крепилась люлька, потом подставили плечи и унесли ее. Другие окружили Учкту, стали помогать мне спускаться, и когда я упала на их добрые руки, мне показалось, что я вернулась домой, где не была несколько лет. Неожиданная слабость поразила меня, и нежность ко всем девам, радость охватили. Я готова была разреветься. Опираясь на старшую деву, я прошла в открытые двери чертога, куда уже вводили Учкту и коня Очи, где лаяли собаки и висела туша оленя, — девы ждали гостей. Но в тот момент, когда двери уже закрывались, я вспомнила про Талая и обернулась: он склонился к шее коня и смотрел на меня.
— Не волнуйся, о нем тоже позаботятся, — услышала я голос старшей девы. — Но мужчинам нельзя в чертог. <…>
Глава 6. Имена войны
Зима быстро спускалась в тот год на наши земли. Стада уходили на зимние пастбища, многие семьи снялись и откочевали на Оуйхог, в страну озер. Охотники потянулись к первому снегу в тайгу, бить зверей в теплой шубе. От них первых и дошли до нас нежданные вести о встреченных на пути степняках.
Царь Атсур, властитель степских, ехал к нам с миром. Десять вооруженных воинов вели трех коней с поклажей и верблюда с дарами. Пока же царь передал с гонцом бронзовое зеркало. Он велел сказать, что дар — это его знак мира, и просил преподнести его царевне, если она не замужем.
Я с удивлением взяла в руки дар. Зеркало было круглое, небольшое, на ручке, с выпуклым изображением деревьев, коня с поклажей и двух пеших людей, по одежде — из земель желтолицых. Но заглянуть в него я не решилась: если сокрыт в даре враждебный ээ, то именно так сможет он выкрасть душу или наслать болезнь. Я не верила этой вещи.
— Зеркало как знак мира, — задумчиво произнес отец. — Или он забыл наши знаки?
Мы молчали с Санталаем, коротко переглядываясь. Зеркало, личный предмет, связывающий человека с его ээ, не дарили у нас, если только не знали, что в семье ждут нового человека. Атсур, мальчик из степи, проведший детство у нас в плену, сын степного царя, не прошел нашего посвящения и не имел своего зеркала. Он мог и не помнить такого.
Степские приехали на утро третьего дня. Ночью падал снег, была пурга, но гордость молодого царя не дала ему приехать к нам ночью. Они ночевали в дороге и, верно, не спали. Кони были в снегу, люди злые и замерзшие, с красными глазами, только сам Атсур бодро подъехал на своем мохнатом коньке к золотой отцовой коновязи.
— Легок ли ветер? — с седла приветствовал он отца, вышедшего встречать к порогу. Наши слова легко слетали у него с языка. Мы с Санталаем стояли у отца за спиной.
С рассвета ждали мы гостей, нарядные надели шубы. Гости же наши были в простых, огромных шубах, подпоясанные широкими поясами с тяжелыми застежками. Богато убран был Атсуров конь, другие же простую упряжь имели. Были они при полном оружии, что сразу в глаза бросилось: с длинными пиками, колчан у каждого на плече висел, и лук за спиной, большие плоские мечи на поясах без ножен, в простых кожаных чехлах.
Хоть встречала я уже степских, не ожидала, что оторопею, увидав сразу одиннадцать мужчин, таких больших, совершенно чужих, глядящих на мир сквозь узкие щели глаз, словно бы за ними скрываясь. Как красные волки, которые стаей могут легко задрать большого оленя и сожрать даже кости, оставив одни рога.
— Легок ли ветер? — отвечал мой отец. — Не забыл ты наш стан, Атсур, не забыл и слова люда, что тебя вырастил.
— В вашем стане без перемен, — говорил молодой царь, спешившись. — Приехал бы такой высокий гость, как ты, ко мне, сейчас бы тридцать слуг твоего коня под уздцы вели, пятьдесят слуг под ноги тебе кидались, чтобы спустился по их спинам ты. Здесь же все, как и раньше было.
