Альберт Лиханов - Обман
Дядя Ваня вздыхает, долго молчит. Пускает через нос дым, окутывается табачным облаком.
– Ну вот, – говорит, затаптывая папиросу. – Вышел я из войны, помотался по белу свету. Долго плутал, никак своего найти не мог. Потом вот Асю встретил, поженились, детишек родили, все вроде как заросло – не то еще зарастает. А в прошлом году весной поехал я на юг, в санаторий, по профсоюзной путевочке. Иду как-то утречком по берегу, любуюсь прибоем и вдруг, представляешь, вижу – идет навстречу мне Нюра. Седая, правда, старая, как я, но Нюра… Остановились мы друг против друга, потом навстречу бросились! – Дядя Ваня вздыхает, трет лоб, не знает, куда руки деть, пальцы сгибает и разгибает. – Вишь, как выходит. И радоваться вроде надо. А вроде и плакать. Нюра в госпитале тогда не померла, хотя плоха была, – ее эвакуировали. Ожила, после войны замуж вышла: считала меня погибшим. Тоже дети есть, семья… Вот и посоветуй, – оборачивается к Сереже дядя Ваня, – как быть? И любим-то мы с ней друг дружку по-старому. Может, и крепче еще. И семьи наши новые ломать права не имеем.
– Почему? – спрашивает Сережа. – Ведь встретили же! Все слава богу!
– Почему? – переспрашивает дядя Ваня и горько усмехается. – А потому. Из-за детей.
Из-за детей! Сережа сжимает шершавый дяди Ванин кулак, благодарность теплой волной захлестывает его. Благодарность и горе.
– Оттого и пил я, – говорит дядя Ваня. – Через это и с подоконника упал, черт бы меня побрал.
Теперь этот случай не кажется больше смешным. Сережа разглядывает в темноте дяди Ванино лицо.
– А вот мой, – говорит Сережа, кусая губы, – обо мне не думал.
– Живой он у тебя, настоящий-то? – спрашивает дядя Ваня.
– Живой, – отвечает Сережа.
– Эх, дела! – говорит дядя Ваня. – Но ты, того, не хнычь, не распускайся. Волю свою держи. Бывает, что надо переступить себя.
– Переступить! – восклицает Сережа и повторяет задумавшись: – Переступить…
Дядя Ваня переступил для детей, это ясно, для своих детей. Сережа, коли надо, десять раз себя переступит. Ну а сейчас-то? Через что переступать? Почему? Зачем?
Сережа шагает домой и думает о дяде Ване. Тот сказал ему на прощанье несколько слов, и эти слова только теперь доходят до Сережи. Он сказал, что у той Нюры, первой своей жены, не спросил даже адреса. И новой фамилии. Чтобы не было никакого пути назад.
– Пусть будет, как было, – сказал он ей, и она согласилась.
Сережа вздрагивает. Это кажется невероятным! Живые люди считают себя мертвыми!
Он вспоминает ребят дяди Вани: а ведь правда, они не виноваты! Но и это еще не все. Можно невиноватых виноватыми сделать. Важно – думать, важно – беречь, важно себя для других не жалеть, вот что.
Сережа невольно думает про Авдеева. Это не имеет значения, что случилось у них с мамой. Почему он бросил их. Важно – бросил. Не захотел подумать, уберечь, важно, что себя пожалел.
А может, не так? Может, все по-другому?
Может, это мама бросила его?
Но это все равно. Мама бы не ушла просто так. Просто так ничего не бывает. И теперь вот он, Сережа, должен думать о нем.
Зачем? Зачем он взялся из этой маминой тайны? Зачем он убил того, Сережиного отца, – пусть с разными лицами, но хорошего, доброго, несчастливого?
Сережу знобит от бескрайней обиды. Он с ненавистью сжимает зубы. И вдруг бежит.
Он бежит не домой – к Авдееву.
Сережина тень то обгоняет его, то на мгновенье отстает. Фонари бросают блики на его вспотевшее, влажное лицо. Голова кружится.
Уже темно, в окнах гаснет свет.
Сережа врывается во двор, где живет папаша, и орет во все горло:
– Авдеев! Авдеев!
Вспыхивает свет в окнах на третьем этаже. Кто-то в майке выходит на балкон.
– Кто там? – хрипло говорит человек.
– Зачем ты явился? Кто тебя просил? – кричит Сережа.
– Не делай глупостей, Сережа! – отвечает тень на балконе.
Сережа стремительно наклоняется, подхватывает с земли камень и швыряет в авдеевское окно.
Раздается грохот.
– Есть! – шепчет себе Сережа и поднимает еще камень.
Снова звенит стекло.
– На! – кричит Сережа. – На, гад! Получай!
В соседних окнах загораются огни. На балконы выбегают люди, словно поглядеть на пожар, что-то кричат, но Сереже все равно – что…
Часть четвертая
Побег
1
Бабушка стоит посреди комнаты босиком, в длинной белой рубахе – настоящее привидение. Косички дрожат у нее на плечах – она плачет, но в руке держит ремень.
– По ночам шляешься! – говорит бабушка, стараясь быть грозной.
Сережа обнимает ее, целует, поднатужившись, отрывает от пола.
– Господи! – плачет бабушка. – И пьяный! – Но Сережа лезет в карман, поднимает над головой несколько цветных бумажек – свою зарплату.
Слезы у бабушки просыхают.
– Не знаю, об чем и думать, – говорит она. – Куда бежать – то ли в морг, то ли в милицию?
Она накидывает халатик, приносит Сереже молоко, хлеб, колбасу.
Сережа жадно ест. Потом ложится на раскладушку, разглядывает цветочки на дешевеньких обоях, которыми бабушка оклеила комнатку. Как у Пушкина, думает он: «Воротился старик, – глядь – стоит прежняя избушка, на пороге сидит его старуха, перед ней разбитое корыто…» Много захотел очень, издевается он над собой, проваливаясь в сон. Сыном стать… Брата или сестру…
Он просыпается от толчков. Ничего не понимая, открывает глаза. Бабушка трясет его за плечо.
– За тобой пришли! – плачет она. – Что наделал-то?
Он встает, подходит в трусах к столу.
Возле двери – молоденький милиционер. За ним – Авдеев и какая-то женщина.
– А! – говорит Сережа, не удивляясь. – Здрасьте-пожалте, гости добрые!
– Он еще и острит! – говорит милиционер. Во все щеки у него румянец. Будто отлежал. Но слова говорит серьезные: – Давай-ка одевайся!
Сережа натягивает штаны, причесывается, целует бабушку в щеку и говорит ей:
– Ты не волнуйся! Спи! Я просто папаше окна выставил!
– Окна ты выставил не папаше, – говорит милиционер, присаживаясь, – а совсем другим людям.
Другим людям! В Сереже что-то обрывается. Какая глупость! Почему – другим?
Сережа молчит, растерянно глядит на бабушку и клянет себя. Ведь это из-за него растянула она толстые губы, как девчонка, плачет без удержу, надевает при всех платье. Он прикрывает ее собой, говорит посторонним:
– Отвернитесь, чего уставились? – А сам думает: «Дурак проклятый, чего натворил!»
– Товарищ сержант, – говорит Авдеев, – но мы же уже договорились с Клавдией Петровной, – он глядит на кивающую женщину, – полюбовно, так сказать, миром, я все оплачу, и к мальчику у нас больше нет претензий…
– У вас к нему нет, а у меня есть, – отвечает милиционер, – я, если хотите знать, о вашем же сыне беспокоюсь, хоть вы и порознь живете. Сегодня вам окно высадит, а завтра кем он станет?
Милиционер постукивает карандашиком.
– Мы фиксируем, – втолковывает он Авдееву, – все факты хулиганства подростков и, если вот бабуся с ним не справляется, путевочку в колонию выпишем.
Сережа разглядывает милиционера и никак не может простить себе оплошку. И вдруг поражается: но за что же он хотел выбить окно Авдееву? Кто ему этот человек? Сам же говорил: его нет, не существует!
На душе муторно, как-то липко.
– Знаете, – говорит он, – вы меня простите, это вышло как-то случайно, я выпил.
– Ну вот! – хлопает белесыми ресницами милиционер. – Как говорится в худфильме – признание прокурора президенту республики.
Он распахивает блокнот, начинает что-то быстро строчить, зернышко карандаша громко шуршит под сильным нажимом.
– Товарищ милиционер! – взывает к нему Авдеев.
– Мы же договорились, – неуверенно просит пострадавшая Клавдия Петровна.
Бабушка снова плачет, но сержант их не слышит.
– Значит, вы с ними не живете, – говорит он как бы сам себе, но обращаясь к Авдееву. – С мальчиком одна бабушка. Как фамилия? – Он мельком вскидывает на нее глаза. – Подросток хулиганит в пьяном виде, и уследить за ним некому.
– Погоди! – говорит бабушка. В глазах у нее решимость.
Милиционер перестает писать, снимает наконец фуражку, сурово оглядывает бабушку, не в силах понять, по какой такой причине она сбивает его мысль.
– Погоди! – повторяет бабушка. – Есть еще кому за него заступиться, у него еще отчим имеется.
– Где же он? – удивляется милиционер.
Бабушка суетится, бормочет под нос:
– Сей минут, сей минут! – Потом бросается к выходу, кричит: – Я ему позвоню!
Сережа досадует на бабушку, клянет себя за дурость, за непростительную свою ошибку и объясняет:
– Она же зря пошла, понимаете, отчим со мной не живет, он ушел после мамы, и вообще ведь виноват я…
Милиционер разглядывает Сережу – слушает и не слушает. Потом спрашивает:
– Что пил-то? И с кем?
– Портвейн, – отвечает Сережа, а дальше врет: – На именинах у одного мальчика…
– На именинах, – вздыхает милиционер, в голосе его Сережа не слышит прежней решимости. – В первый раз?
