Василий Авенариус - Во львиной пасти
— В резерве! А вы небось и рады? Сели непрощенно на чужое место…
Жилы на висках коменданта заметно налились, ноздри его раздулись и задрожали. Но самообладание ни на минуту его не покидало.
— Будет, господин майор де ла Гарди! — коротко оборвал он спор. — В уважение к вашим сединам и к вашим прежним заслугам я не желаю придавать особенного значения необдуманным словам, которые, очевидно, вырвались у вас сгоряча. И впредь, будьте уверены, я буду очень рад видеть вас у себя в доме в числе самых почетных гостей, но теперь все эти господа офицеры уже не гости мои, а члены военного совета, заседание которого должно сейчас открыться, вы же — офицер неактивный и не призваны подавать вместе с ними голос, поэтому я вынужден просить вас на время оставить залу заседания…
— То есть вы просто гоните меня из своего дома? — подхватил де ла Гарди, задыхаясь от негодования. — Покорнейше благодарю вас, господин комендант! Я отрясаю прах от ног моих.
Притопнув ногами, чтобы «отрясти прах», он заковылял к выходу, с силой распахнул дверь да так и оставил ее открытой настежь. Вследствие этого можно было ясно расслышать его тяжелое громыхание вниз по деревянным ступеням лестницы, вслед затем раздраженный голос его донесся уже со двора: расходившийся старик отчаянно пушил и там кого-то.
Причина его нового гнева тотчас разъяснилась. Влетевший в горницу адъютант впопыхах доложил, что хотя беглец, судя по кровяным следам, серьезно ранен и собаки также его несколько задержали, но ему все-таки удалось отбиться от них и укатить в комендантской лодке; а так как под рукой на беду никакой другой лодки не оказалось, то он, адъютант, распорядился откомандировать фенрика Ливена к городскому мосту с баркасом майора де ла Гарди, но тут-де вмешался сам де ла Гарди и наотрез объявил, что баркаса своего никому не уступит.
— Так бегите же в казарму, — прервал докладчика комендант, — возьмите с собою полроты солдат и на всех лодках, какие только найдутся на перевозе, пускайтесь в погоню. Да не забудьте, кстати, захватить факелы…
— Дождь, господин комендант, льет как из ведра: всякий факел затушит.
— Ну, уж как там быть — ваше дело! В ожидании же, господа, чтоб не терять времени даром, мы можем приступить и к следствию, — обратился комендант строго деловым тоном к присутствующим офицерам. — Прошу сесть, а вам, mein Herr, — не знаю, как теперь и величать вас, — не угодно ли стать вон там, по ту сторону стола.
По молчаливому знаку начальника, младшими офицерами в мгновение ока были убраны со стола бовля и стаканы, а на место их перед начальником очутились чернильница, гусиное перо, пара карандашей и пачка чистой бумаги.
Ивану Петровичу ничего не оставалось, как подчиниться обстоятельствам.
— Le vin est tire, il faut le boire! (Вино налито, надо его выпить!) — улыбнулся он, пожимая плечами и становясь на указанное место. Но улыбки у него как-то не вышло, очень уж формальна была вся обстановка; все эти недавние еще приятели его, офицеры, сидели теперь перед ним насупясь и избегая поднять на него взор: с этой минуты он был для них только подсудимым, с которым они не могли иметь уже никаких общечеловеческих отношений.
Один только добрейший фон Конов как будто сохранил к нему еще прежнее расположение, потому что, взглянув на него с грустным участием, спросил председательствующего: не дозволит ли тот ему еще до начала следствия сделать одно общее замечание, которое…
Но начальник остановил его на полуфразе:
— После допроса, господин майор, вам, наравне с другими, в порядке старшинства, будет предоставлено высказать все, что вы признаете нужным.
— После допроса? Слушаюсь, как прикажете. Раздав по листу и по карандашу двум сидевшим по сторонам его старшим офицерам, Опалев обмакнул в чернильницу перо и обратился к подсудимому с обычными вопросами:
— Ваше имя и фамилия?
— Иван Спафариев, — был ответ.
— Как?
— Спафариев.
— Гм… Оригинальная фамилия!
— Вполне оригинальная, господин комендант, потому что предки мои еще в шестом колене носили ее с гордостью.
— Хорошо… Национальность?
— О ней я только что имел честь вам докладывать: я — коренной русский.
— Ваша вера?
— Православная.
— Звание?
— Столбовой дворянин и калужский помещик.
— Занятие?
— М-да… Будь я у себя дома, в деревне, я не затруднился бы очертить вам мой образ жизни: номинальное высшее наблюдение над тем, как меня обкрадывает мошенник приказчик да с утра до вечера усиленная забота об услаждении своей грешной утробы.
— Я не шучу, mein Herr!
— И я, Herr Kommandant, не думаю шутить. Русская натура — широкая, и если русский барин, как я, вдобавок зажиточный, так дом его — полная чаша, никогда не оскудевающая ни для добрых друзей, ни для всяких приживальцев и нищей братии. Само собою разумеется, что, кроме еды и питься, есть у нас и другие интересы, как-то: псовая охота, и сам я — страстный охотник…
— Вы уклоняетесь в сторону от вопроса, — нетерпеливо перебил его комендант. — Прибыли-то вы ведь не из России, а из Любека?
— Точно так, попал же я туда, как потом и сюда, на Неву, вот какими судьбами.
И в кратких словах, без всякой уже утайки герой наш поведал о своей посылке царем в Тулон и Брест, о своей встрече на обратном пути с подлинным маркизом Ламбалем, об обмене с ним паспортов по недосмотру немецкой полиции и о вызванном этим случайным обстоятельством, легкомысленном, пожалуй, решении своем завернуть на Неву ради охоты на лосей. Умолчал он только об одном: что камердинер его на свой страх взялся добыть для царя план ниен-шанцской цитадели. Но на этот счет он, Иван Петрович, как непричастный к замыслу Лукашки, мысленно «умывал руки».
Исповедь его дышала такой искренностью и правдивостью, что трудно было не придавать ей веры. По крайней мере большинство его судей глядели на него уже заметно благосклонней. Председатель, однако, не был так доверчив и выразил подсудимому сомнение, чтобы человек в здравом уме и памяти из-за какого-то лося мог рисковать головою.
Спафариев в ответ развел руками:
— А вот подите ж! Я и сам теперь ясно вижу, что сотворил превеликую глупость, но на иную глупость, именно потому, что она очень уж велика, употребляешь тем более ума, а особенное преимущество человека перед другими тварями, как известно, в том ведь, что он творит свои глупости сознательно.
— Так что вы, mein Herr, действовали совершенно сознательно?
— Совершенно, все равно как пьяница, которого один внутренний голос уговаривает: «Экая ты, братец, дрянь! Брось пить!» — а другой подзадоривает: «Не давай бранить себя, назло вот пей!» Точно так и я сам себя подхлестывал на всякие сумасбродства, ну, и несу теперь, понятно, полную ответственность.
— Не можете ли вы привести еще чего-нибудь в свое оправдание?
— Разве то, что сама судьба меня уже жестоко покарала, не дав мне даже поохотиться на лосей, из-за которых-то, собственно, я и совершил весь этот далекий вояж с морской болезнью в придачу. Лося майора де ла Гарди я не беру в расчет, потому что трофей мой вы мне ведь не уступите?
— Об этом не может быть и речи. Не угодно ли вам теперь, mein Herr, выворотить карманы?
— С удовольствием.
Но там, кроме паспорта на имя маркиза Ламбаля, оказались только самые невинные вещи: полный кошелек денег, пара носовых платков: один — для употребления, другой — про запас, черепаховый гребешок с инкрустацией и флакончик с духами.
— А оружие при вас никакого не имеется? — спросил комендант.
— Нет… Ах, впрочем, виноват, есть.
И из особого внутреннего кармана появился известный уже читателям кинжал.
— Больше ничего?
— Прикажите кому-нибудь из господ офицеров обыскать меня, если не верите!
Возвратив владельцу туалетные принадлежности, Опалев остальные предметы отложил в сторону со словами:
— В свое время получите обратно.
Затем по-шведски заметил другим судьям, что объяснение подсудимого будто у него не было никакой иной цели, как поохотиться на лосей, крайне невероятно.
— Вполне разделял бы ваш взгляд, — возразил фон Конов, — если бы мы имели дело со шведом, а не со славянином.
— А в чем же разница, господин майор? Субъект этот, как бы то ни было, европейски образован, пробыл три года за границей.
— Так, но натуры славянской, первобытной, стихийной и Европа не переделает, ей, как ветру поднебесному, нет ни удержу, ни запрету. Взгляните сами на этого простодушного юношу, этого взрослого младенца: ну способен ли он быть шпионом? А главное: ужели, скажите, царь Петр выбрал бы младенца на столь ответственное дело?
— Гм… Последнее замечание ваше довольно убедительно. Ну, а если у камердинера его все же окажется план цитадели?
Фон Конов, видимо, смутился: ему теперь только ударило в голову, что сам же он ведь показывал Люсьену старый план цитадели, нарочно разъяснял еще его ему и оставил потом некоторое время в руках лукавца.
